Владимир Киршин - Дед Пихто

Сидит в темноте кинозала, смотрит с ненавистью на экран: там полная чушь, — встаёт, идёт прочь.

Находит в баре Винтера и Кавычко. Кидается к ним с безумными лобзаниями: у него любовный жар. А те, конечно, в пять секунд остужают пафос Ромео. На то они и режиссёры, затихает Ромео, чтобы остужать, вправлять и подтягивать, чтоб никакого «папосу» в обозримом пространстве нашего гиблого «фердипюкса». Се моветон. Йя, йя, натюрлихь.

Стаканчик доброго ямайского рому и наблюдение за приготовлением немецко-турецкого пирога «доннер-ке-бап». Это уже на улице. Три русских чувака, вытянув ноги, полулежат в плетёных креслицах, а на авансцене молодой турок безо всякого «папосу» квадратным ножом рубит ломтями красное мясо. Он нанизывает много-много ломтей на сверкающий меч и вставляет увесистую стопу вертикально в электропечь. Там стопа на мече вертикально вращается малой скоростью, а Кемаль сбоку плещет на неё разными коктейлями. Берёт из-под белой салфетки три румяных лаваша, мягких, как перина в «Арт-отеле», и рассекает их один за другим вдоль круглым ножом. Затем бросает круглый нож на салфетку и кривым беспощадным ятаганом состругивает готовое мясо с непрерывно вращающейся стопы. Набивает лаваш, как карман, струганым мясом, резаными томатами, луком, зеленью, заливает внутрь кому белый, кому красный соус и суёт его под горячий пресс. Через десять секунд выхватывает оттуда отформованное объеденье, подаёт его в кружевном пакетике и кланяется в пояс. 4 марки 55 пфеннигов — и голода можно не бояться 6 часов: «доннер-кебап». Тёмное «Пот-сдаммер бир» — ещё 4 марки. На лужайке наискосок резвятся панки с мочальными хвостами вдоль спины, как у кирасир.

Почему — как у кирасир? — недоумевает Калачов, но не находит ответа и отменяет все вопросы. Остаток дня решает провести в буддийском безмолвии — чтоб никаких компаний, никакого «папоса» — одно только Дао.

Дао Калачова проходило через мост и упиралось в железнодорожную станцию «Потсдам».

И вот попадает он как будто на станцию и хочет ехать в Берлин электричкой, как это делает каждый день Ане, когда у неё нет каникул. А как купить билет? Айн момент. Открывает Калачов свою волшебную торбочку и вынимает оттуда разговорник, выписывает что надо, монтирует на бумажке и подходит к кассе. У кассы очередь, человек пять. Знакомое дело! — веселится Калачов, но люди друг за дружкой исчезают, и он остаётся один перед широким окном. За окном кассирша в белой блузке, Калачов говорит ей колдовское слово: «Битэ»

— и она замирает. Калачов поднимает бумажку повыше, откашливается, откидывает голову — кассирша начинает часто-часто моргать — и выразительно читает абракадабру: «Битэ айнмаль Берлин, Эс-драй цук, хин унт цу-рюкк». Кассирша бросается сразу во все стороны, нажимает клавиши обалдевших автоматов — выдаёт Калачову красивый билетик.

3,70 марки, а если каждый день, то дешевле.

Тут же подкатывает прямо к кассе электропоезд, всасывает Калачова внутрь, а заодно с ним всасывает полдюжины велосипедистов прямо на велосипедах: платформа вровень с салоном и опять никакого порожка. Двери закрываются, мимо окон униформисты катят пейзаж.

Особняки, ограды, эстакады знаментых на весь мир автодорог — всё как на картинке, только покрыто разноцветным лишайником граффити, сплошь. Хотя нет, не сплошь — разрисована одна лишь муниципальная собственность, к частной лишайник не пристаёт. Разрисованы автобусы, столбы, бордюры тротуаров; рисунки большие, маленькие, подряд и друг на друге и вдруг — щёлк — пошли чистенькие заборы частных вилл, такие гладенькие — так бы и прыснул аэрозолем, но нет — некоторые так и облупились чистыми.

За сеткой одной из вилл зеленеет поле для гольфа, за сеткой другой — игрушечная железная дорога с мостиками, тоннелями, малюсенькими деревьями, игрушечной автостоянкой, станцией и посёлком в дюжину ладненьких домиков под черепичными крышами, с цветами под окнами, в окнах загорается свет, струится уют, и мы, кукольные, сидим с Анютой, пьём чай...

Станция Цоо, Берлин. Калачов покидает вагон и окунается в неожиданно чуждую стихию. Сравнить эту стихию ему не с чем: в Потсдаме — мило, в Москве — больно, здесь в Берлине — никак. Здесь тебя нет, не было и не будет никогда. Калачова это устраивает. Незримой тенью сквозит он в пёстрой толпе вдоль нарядных улиц, любуется, дивится, силится постичь чужую поэзию чужого бытия. «Бите, во хэльт хир дэр аутобус нуммеэр хундэрт?»

— декламирует он по бумажке седому господину в очках. Тот улыбается, трясёт головой, лопочет что-то по-бельгийски. А может, по-голландски. Калачов холодеет: неужели в Бельгию попал? И как ему из этой Голландии выбираться? Мысль взять и проснуться не приходит ему в голову. Он повторяет своё заклинание снова и снова, в результате Берлин возвращается. К нему подкатывает огромный двухэтажный автобус № 100. Калачову нравится номер, нравятся низкие, над самым асфальтом, ступени. Вот он входит, протягивает щекастому водителю в белой сорочке при галстуке дойч-марки. Тот выдаёт ему ещё один красивый билетик с отметкой времени и места посадки, кладёт здоровенные руки на руль и трогает с места, продолжая прерванную беседу с двумя весёлыми девушками на первом диване. А Калачов стремится наверх, во второй ярус. Там пассажиров нет, и крыши — тоже! Второй ярус полон восторга и солнца, и Калачов едет, едет по Берлину один! Нет, он летит! Он поёт что-то про «наших казаков» на всю кипящую Кайзер-штрассе, и пушистые беленькие старушки во встречном омнибусе машут ему ладошками. Они его понимают, у них тоже нет крыши, уехала; транспорт со старушками похож на корзину одуванчиков.

Триумфальная арка. Под ней проводит свои войска Калачов. Войска проходят торжественным маршем, пыжа груди. Но что это? Миновав Арку — кульминацию триумфа — они попадают в волчью яму необъяснимости и кувырком падают вниз. На той стороне Арки исчезает привычный здравый смысл и возникает обратный — такой парадокс — ещё более здравый. На той стороне — ново-гаютинский рынок, только торгуют там не бакалеей, а амуницией армий всего мира, а заодно — наградами и деньгами всех времён и народов. На той стороне площадь Абсурда, шутки ради называемая Паризер-плац: знаки доблести и славы, предметы гордости, символы власти кучами лежат на брезентовых прилавках и плачут по родному Триумфу и хохочут: купи любой! поменяй на что хочешь! в любом количестве! почти даром! Полкило Золотых Звёзд Героя — на поленницу из Маршальских жезлов! Каски вермахта вкупе с советскими бескозырками

— на тонну поддельных кусочков великой берлинской стены! Блестящий генеральский мундир, снящийся воякам, висит на плечах обкуренной шлюхи: забирай обоих, что в придачу к чему — решай сам. Антитриумф. Триумфальная арка наизнанку. Рядом — рейхстаг без купола, ущипните меня. По обезглавленному параллелепипеду ползают человечки, заматывают его широченными лентами, бинтуют, называется