Владимир Киршин - Дед Пихто

И сразу наступило утро.

И кончился сон. Дикий, несуразный сон, — Калачов улыбнулся ему вдогонку. Теперь всё по порядку.

Прекрасно выспавшийся Калачов открыл глаза и улыбнулся отлетающему суматошному сну. Потом он улыбнулся юному солнцу за окном и синеве. Потом — себе, свободному, всё успевшему вчера, несмотря ни на что, и теперь свободному. Так лежал и улыбался, оглядывая свой гостиничный номер. Безукоризненно ровные белые стены и коряво-коричневая балка для контраста, мебель изысканно-чудаковатой формы — арт-стиль, наверное. Телефон. Телевизор. Бар с холодильником рядом с постелью — так: набитый бутылочками. Постель — широчайший, мягчайший престол под девственно белоснежной простынёю, белоснежный валик с ленточками по бокам вместо подушки и невероятно лёгкое полупрозрачное одеяло: его подбросишь — оно медленно опадает. И снова. И ещё. Поиграв так с одеялом, Калачов с сожалением встал с постели и направился в туалет. Нажал на выключатель и... остолбенел. Нет, дизайном спальни Калачова не удивить, Калачов видал спальни и покруче. А вот чтобы так отделан был клозет... Нет, ну слов нет. И освещение, как в театре. И слив электронный. А это что? Регулятор температуры воздуха — поставим 26? С. Из щелки уголок салфетки торчит, потянешь — следующая салфетка так же уголочком выставится. Тут какая-то хитрость укладки. Калачов недёргал салфеток пол-корзины — так и не разгадал секрета, плюнул. В душевой кабине ручка — полусфера, и плафон — полусфера с ручкой: хочешь — сделай воду мелким дождиком, хочешь — крупным, хочешь — струйки в косички заплети. Ах, как любит Калачов мыться! И где только он не мылся, горделиво думает Калачов, в каких странных домах, в каких фантастических корытах, просто перечислить — книга получится, энциклопедия российской жизни. Что ни ванная

— то норов, что ни душевая — то характер. А если ни ванной, ни душевой, ни даже бойлерной никакой на пути? Тогда фляжку пристроишь на дереве, пробку чуть приот-винтишь — мойся. Можно и без воды: полстакана водки на тряпицу, оботрёшься весь — как новорожденный.

К тому же: чаще моешься — реже стираешь.

Калачов понюхал рубашку. Ничем. Годится.

Он оделся. Повязал на шею щёгольский платок и растрепал шевелюру. Арт-подготовка: русские идут. Прямой и важный, покинул номер. Горничная в коридоре поздоровалась первой: «Гутен морген». Приятно.

И портьерша с улыбкой: «Гутен морген».

Милые девушки. И вообще, немцы симпатяги, но язык у них какой-то гробовой: с утра все о морге.

Никогда их не любили на Руси — немтырями звали.

Ну что, где у них тут столовая? (Так держать — снисходительно, но не развязно).

Светлый зал ресторана. В глубине за столиком двое русских: Винтер и Кавычко. И тут подгребает к ним третий — такой же русский Амбарцумян. И они напиваются, естественно, как черти.

И нет здесь никакой игры слов, всё буквально: двое русских. Издалека видать наших в чужой стране: матовые они потому что, а те — глянцевые. Те — глянцевые, а наши

— матовые, пористые —всё впитывают, впитывают. И пусть один по фамилии — немец, а другой — украинец, всё равно они матовые ребята, и Амбарцумян — такой же. Как тут не напиться?

«Я тоже русский, можно к вам?» — как в разреженном пространстве кричит Калачов, дублируя сообщение жестами. Кругом вата чужого языка, и как сквозь вату: «Привет, привет... Я Винтер, а это — Кавычко из Киева. Олесь, ты же в Киеве сейчас?.. Да... Да... Я вот тоже тут фильм привёз, Пети Денежкина. Калачов — моя фамилия... Знаем, знаем, в каталоге видели... Завтрак —даром... Даром?! А ужин?».

О, даром! Безвозмездно! Калачов пружинистым шагом идёт к «шведскому столу». Там такая выкладка... Калачов набирает на блюдо деликатесов груду, сверху наваливает ещё одну груду, посыпает зеленью, прижимает сверху вазочкой бланманже, один мизинец просовывает с ручку кофейной чашечки, а другим подхватывает банан и идёт к «русскому» столу. Оттуда официант отбегает с горой грязной посуды, там Винтер и Кавычко развалились в креслах, ослабили пояса.

«Киношное дело — халява в законе», — рубает балык Калачов. Винтер и Кавычко согласно кивают, им нравится. «Жаль, что у них нет подносов», — Калачов делает вторую ходку к кормушке, набирает полную миску «тутти-фрутти» или как у них это называется — разноцветные кубики тропических фруктов в собственном соку, сгребает ещё что-то там в ярких пакетиках...

На улицу киношники выходят, как три жирные утки.

Солнце. По газону бродит юноша в клетчатом фартуке, клетчатой кепочке и с острой палкой в руках — ищет мусор. Увидит бумажку — наколет её на палку. Если нет бумажки — листик какой-нибудь опавший наколет.

Зато граффити, аэрозольная живопись, — везде, на всех заборах и столбах, сплошь и с большим изыском: знаки, буквы, буквы, символы. Красочная, но ведь чушь наверняка. Хорошо, когда не знаешь языка и живёшь не здесь,

— поглядел, порадовался пляске цвета и уехал нетронутый. А местным каково?

Бранденбургер-штрассе, уютный бульвар. Цветные домики — игрушки, кафе и магазинчики в ряд, кадки с зелёным вереском на тротуаре, люди гуляют, люди газеты читают в креслицах прямо посреди дороги, мимо едут на великах подростки, увешанные тряпьём (такая мода): сорок одёжек и все без застёжек — за плечами рюкзачок.

Нега разлита в воздухе, воля. Калачов громко и с удовольствием хохочет: «А я-то думаю, что за цирк? А это у него вместо намордника!». Он стоит перед жирным бульдогом, привязанным у велостоянки, у бульдога ведро на голове — прозрачное пластмассовое ведро без дна пристёгнуто к ошейнику — это воротник безопасности, вместо намордника, такой фасон. «А я решил уже, что с ума схожу, — веселится Калачов, — из ведра собака выглядывает!».

Это они уже выпили пива? Или ещё нет?

Каштаны, платаны, грабы, буки, веди — парк Сансуси, чудные аллеи меж дивных дерев, — это было когда? Это было уже с Анечкой.

Весёленький немецкий «Архи-кич». Итальянская мура про Геную. Французское кино из жизни педиков. Фильм русского Винтера. Фильм украинца Кавычко. А вот — фильм Пети Денежкина в соавторстве с Калачовым. И что? Темнота зала, бледные отсветы на лицах зрителей, ровное дыхание — немцы смотрят нашу жизнь. Калачов ревниво вслушивается, косит глаз. Нет, мимо. Наша жизнь проносится мимо них, не замутив их безмятежности ни в малой мере. Пару раз почудилось оживление, пару раз поднимались с мест и уходили — тоже реакция, но в общем — мимо. Ноль. Калачов подавлен. Мы им неинтересны, если копнуть. И весь этот фестиваль — большая ложь, если честно. Красивая сказка про то, как должны жить люди: ездить друг к другу в гости, обмениваться энергией, чтобы, значит, вместе двигать культуру и т.д. Чепуха. Благополучие — их цель, зачем им вникать в чужие проблемы? Нет, ну вот так, попросту: если моя цель —благополучие, зачем мне ваши другие цели? Мне интересно кино про разные пути к моей цели. Мне волнительны помехи на путях к ней. Мне болезненны утраты её, т.е. его — благополучия. Тогда отчего они так свистят рекламе «МММ»? Вот наша дама привезла на фестиваль подборку рекламных роликов приснопамятной конторы с глухонемым названием из трёх букв. Привезла с научной, понятно, целью — поговорить об эстетике жлобства и феномене её успеха на путях к вожделенному благополучию. А в ответ — дружный свист. Немцы не выдержали дебильного рефрена. Ну ещё бы — каждые 30 секунд: «АО МММ!» — десять раз подряд: «АО МММ!». Немцы не выдержали. Что русскому здорово, то немцу — смерть.