Владимир Киршин - Дед Пихто

Сахатый джамбо внутри пуст — почему-то. В салоне бизнес-класса, напоминающем своими размерами кинотеатр, вместе с Калачовым пять человек. Калачов решает ничему не удивляться и все «почему-то» вынести раз и навсегда за скобки как общий множитель всего происходящего с ним в его замечательном сне. Сахатый джамбо внутри пуст, ну и хорошо — пять человек расселись по салону где кому вздумалось, юноша и девушка, появившиеся из-за занавески, оба неземной красоты, исполняют для них «танец стюардов». Звучит тихая музыка, на плечах танцоров блики света, на груди галстучки, в руках они держат кислородные маски и изящными жестами обозначают их надевание на лицо. Мягкие улыбки стюардов отвергают эти самые маски и заодно отвергают всякое беспокойство о безопасности полёта. Сладчайшая речь на немецком и на русском попеременно баюкает: «1700 километров... 10 ООО метров... 840 километров в час... Через два часа посадка в аэропорту Тегель...»

«Что будете заказывать?» — наклоняется к Калачову милая фройляйн в форменной блузе, легко подкатывая четырёхэтажную витрину, всю заставленную яствами. Калачов, полуприкрыв глаза, чтобы не испугать девушку их голодным блеском, медленно подаётся к повозке. Он вертит бутылки и любезным голосом заводит разговор об ирландском пиве, непременно тёмном, бочковом, «Гиннесс», в высоком бокале... «Гиннесс» только баночное, огорчается фройляйн, не беда, утешает её, дрожа, Калачов, давайте его сюда и орешков солёных, битте. Он медленно ест, медленно пьёт, но быстро хмелеет и замирает надолго с улыбкой на устах и красочным журналом на коленях... Из воздуха возникает другая стюардесса, ещё краше первой, щипчиками она подаёт Калачову с подно-сика влажную, нагретую салфетку. Калачов отирает салфеткой персты, не спеша налаживает столик, ждёт. Пожилую фрау в соседнем ряду обслуживает стюард. Наушники транслируют одиннадцать музыкальных программ и одну — не то стихи, не то псалмы. Что если снять туфли? Ладно, после обеда. Вот его уже несут. Калачов снимает прозрачную крышечку с блюда, нюхает и — стонет тоненько, в унисон с невидимым микромоторчиком под обшивкой. Нет, он знал, что у них вкусно, ему говорили, он готовился, он намеривался встретить западную еду достойно и не сомневался, слушая охи и ахи российских мещаночек с тонкой такой, грустной усмешкой, что уж его-то этим не проймёшь, уж он-то, да... И вот Калачов плачет — натурально рыдает над блюдом, роняя на пол прозрачные вилочки, роняя злые слёзы на сыр и зелень, ничего больше не видя от стыда и безнадёги собачьей своей жизни... Да это хмель, ерунда, просто он расслабился, это всё пиво на голодный желудок. Калачов встаёт, выходит в туалет умыться. Он вздыхает глубоко несколько раз и, развеселясь, вытирает морду женской гигиенической прокладкой из пластмассвого контейнера.

У них дизайн, конечно, эргономика, у них чемоданы на колёсиках: чуть приподнимут один угол и — катят спокойно до такси. Калачов уже в Тегеле. Вот он, навьюченный минами, стоит в очереди в кабинке паспортного контроля и щиплет себя за ляжку, силясь проснуться. Германия, однако. Если этот сон сейчас же не кончится, надо будет как-то добираться до Потсдама — а как? «Шпрехен зи дойч?» — пограничник любуется калачовой визой. «Найн», —отвечаете достоинством Калачов, и немец громко радуется шутке. Ему весело; Калачов сдержанно улыбается, но стоит на своём: с чиновниками — только на родном языке. Фриц зовёт коллегу, владеющего русским, тот затевает беседу: цель визита и т.п. — Калачов отвечает, привычно набычась. Но тут он замечает в конце зала юную пару странного вида — длинного худого парнягу в очках и богемную девицу, две белых вороны среди сплочённого импозанта. Свои, — умиляется Калачов. Он поднимает руку в приветствии — те обрадованно машут транспарантиком “КАЛАЧОВ”, и всё меняется: «Это за мной», — вальяжно говорит Калачов солдату, дерзко забирает у него свой паспорт и, широко улыбаясь, шагает к скачущей в нетерпении парочке; солдат желает вслед удачи.

«Херр Калатшофф?» — на всякий случай справляется парень. «Яволь!» — отвечает мэтр из России и хлопает парня по плечу, «Гутен таг», — он кланяется девице. Его сажают в «БМВ», его мчат по солнечной аллее и распра-шивают о России, а он рассказывает им о России по-английски — к собственному удивлению, ах да, все удивления — за скобки. «Зе литтл презент, джаст э моумент»,

— Калачов роется в торбочке, вынимает гривенник 1961 года и вручает девице: «Совьет коин — сувенир». Девица светится от счастья, лопочет что-то — Калачов кивает важно. Мимо проносятся залитые светом лужайки, сетки изгородей, особнячки. Их ритм нарастает, уплотняется, вот дома уже вплотную друг к другу, сплошь — «Из вис Потсдам?»—«Та, та, конешно!». Его высаживают, ведут к координаторам фестиваля. Там огромная, стриженная под мужика Ингрид выдаёт Калачову порцию улыбок, а также: каталог фестиваля, программу и конвертик с дойч-мар-ками плюс карту города с указаниями, где эти марки можно с удовольствием потратить. От конверта исходит ощутимое тепло. Банки с фильмом исчезают в направлении кинозала, сумка — в направлении отеля, могучую Ингрид разрывают на части прочие гости фестиваля — бэмц! — Калачов остаётся один.

Он выходит на крыльцо. Он один.

Вечернее солнце. Ступени. Шаг, другой, пятый. Его нога на немецкой мостовой. Как просто. Эти туфли он купил в ЦУМе за восемь тысяч. Хорошо бы присесть, — не успел подумать — глядь: скамейка на одного — чугунное кресло с деревянным сиденьем и удобной спинкой. Калачов садится. Ему тепло. Немного кружится голова. И ещё грустно. Ну вот она, Европа. Привет. Перед ним маленькая площадь. Справа, судя по карте Ингрид, Нико-лаикирхе — вот она. Напротив — Фильммузеум. За спиной — Альт-Ратхаус, а слева, прямо на мостовой, — лёгкие белые столики пол лёгким белым шатром — штрассен-кафе. Там: румяные колбаски, настоящий, без дураков, шницель, разноцветные, фигурно нарезанные, пересыпанные зеленью, пряностями овощи, ветчина и сыр, кофе с раскалённого песка и стакан холодной голубой воды для прихлёба, мороженое, фройляйн в микроюбочке счёт несёт, а вот и Калачов, сытый уже, развалился в белом креслице: а штройзель у вас есть? штройзель хочу. Алекс Типпих, кудрявый, улыбчивый, в очках, интересуется у Калачова, как там российское кино и вообще. Алекс Типпих — ведущий радиопрограммы «Мульти-Культи», в смысле — культурка и её много, Калачов понимающе кивает. Российское кино специфично, солидно произносит он, но не развивает мысль — встаёт, дарит Алексу на прощание календарик с рекламой своего фильма и соседям дарит налево и направо календарики. Приятные лица, но Калачов уходит, ему надо посмотреть всё: а вдруг где-то рядом от него прячут нечто изрядное. Немецкий закат, например, — алая черепица, рыжая мостовая и длинные тени на ней, музыка, немецкие тинейджеры на скейтах взлетают над бетонным кратером и падают обратно, взлетают и падают: там в кратере что-то кипит, должно быть, какое-то буйное варево восторга — кипит и брызжет молодыми телами. У борта столик, там две весёлые девчонки штампуют значки с именами. Как ваше имя? — Дитер Болен, — не задумываясь, отвечает Калачов. Девчонки хохочут — аппарат: склдым — ему на грудь прицепляют бляху «Дитер». Дитер-кондитер. В Альт-Ратхаусе фильм на шведском, в Фильммузеуме — на французском. Титры на английском, наушники — на немецком, — Дитер, ты куда? Вышел, качаясь. Уже темно. А ведь ещё утром был в Москве — ну и денёк, бо-оже. Плюхнулся в дежурный «БМВ»: «Спать —слип, слип». Мухой пролетели по вечерней раззолочённой штрассе, въехали в тёмный сад и вдруг сразу — в ярко освещённый патио гос-тинницы; встали. Тишина. На стекле стильно: «Art-Hotel». Арт-отель, блеск. Но сил уже нет. Шагнул к дверям — те отпрянули, распахнулись широко —облитый светом встал, как пугало, растерзанный гостеприимством бродяга с идиотской брошкой «Дитер» на груди. Шофёр сзади желает доброй ночи. Найн, найн, — пугается Болен, — ком, битте, битте, ком. Шофёр понимает, ведёт больного через вахту, потом наверх, по заглушенным, как в самолёте, коридорам, отпирает дверь его магнитной карточкой, включает свет, вот — кровать. Доброй ночи...