Владимир Киршин - Дед Пихто

— Ты меня вчера стукнул об люстру? Стукнул. Ну и всё.

— Кому, кому ты дала: моему врагу-у!

— Ничё.

— Тут самое время обратиться к блузке в точечку.

Дождь, я в реке по шею, вода кругом кипит, капли выпрыгивают кверху шахматными фигурами: королями, ферзями, слонами — коней нет, я за коней за всех отдуваюсь и ржу и гогочу — я плещусь в реке в грозу: то выпрыгиваю из воды по пояс, как шах, то замираю глазами вровень с королями, хищно, как мат, — дождь заливает мне глаза, но я все равно таращу глаза перед собой и во все стороны жадно, чтобы ничего не пропустить и не забыть. Дик, Дик, Дик! — кричит мне женщина с берега, она сидит на берегу в голубой курточке под зонтом, зонт качается взволнованно. Тебя убьёт молния! — кричит она мне, и тогда я выхожу из воды, обвиваемый струями: большой, сильный, мокрый. Знаешь, какая самая глупая в мире шутка? — кричу я ей, и голос мой безудержен и весел, как гром. — Это выйти из воды и облапить сухую молодицу, сухую и сердитую, как комсомолка! Ну иди, — покорно опускает она передо мною зонт. Капли бьют её по плечам, но мне надо сердитую, а где же я тебе сердитую найду, говорит она мне, светясь от счастья, и тянется, тянется ко мне, а я уже отвернулся и шарю руками под перевёрнутой лодкой и чувствую, как женщина горячей ладонью стряхивает с моей спины воду. Мокрое днище лодки блестит под дождём, я ставлю посередине блеска бутылку вина и рядом прозрачную невесомую рюмку и распрямляюсь. Я хочу двигаться, я остро жив, я восклицаю, декламирую, шалю, пою — потому что вина мне не надо, и женщины этой я не хочу, и солнце мне не обязательно — всё это у меня уже есть. Я остро жив, я полн собой и наконец-то свободен, могу нести чушь полнейшую, мокрейшую, дождейшую, долгожданнейшую чушь и двигаться в ритме взбаламученной ливнем природы — о восторг! я гол! Я наг и мокр, и бояться мне больше нечего. Скажи, Долли, чего люди боятся? Молчи, Долли, люди боятся, что одежда их плоха, некрасива и промокает. А я сме-ме-меюсь над ними! Дай-ка мне твою куртку, что-то я замёрз поче-чему-то как-то...

Свеча. Я лежу на диване в читальном зале и дремлю. Глаза мои полуприкрыты, мыслей нет, я вижу складку шторы, и все. Мимо неслышно ходит Долли, она где-то там запирает двери библиотеки, зачем-то заставляет их стульями, задергивает шторами окна. Со спины Долли восхитительна. Спереди многое отвлекает: взгляд, смущенная улыбка, слова — а со спины ничего этого нет. Долли заваривает чай с липовым цветом и что-то мне рассказывает про него, про липовый цвет, какие-то справочные сведения, — я прошу тишины, и она послушно замолкает. Но сладкая дремота не возвращается, и я поднимаюсь с дивана, сажусь. Диван хороший, с дорогой обивкой, я грубо ласкаю его теплые формы. Поднимаю голову. Кругом стеллажи с периодикой. Темные портреты в золотых рамах. Всё солидно. Хорошо. Где ещё заниматься любовью писателю, как не в читальном зале? Всё правильно. Огромное пространство зала не смущает меня, надо только внести в его структуру свой компонент — композит — я композитор: я направляюсь к журнальному столику в углу, разгружаю его, составляю на пол горшки с цветами и тащу столик к дивану. Долли замирает в немом (как приказано) восхищении, потом несётся протереть столик и водрузить на нём наш скромный светильник. Ты умница, Доленька, ты всё понимаешь без слов, это книги испортили тебя, ты не виновата, ты — чудо, и имя твое — дольче, и катается оно на языке, как конфетка: Доленька, леденчик, подожди, подожди, я закончу свою композицию: постелю на середину столика белый лист, поставлю на него наше вино и рядом — прозрачную невесомую рюмочку, одну на двоих, и всё это — в жёлтом свете свечи. Ну вот. Долюшка моя...

Подвал. Столы. Над столами в жёлтом свете синий дым. За столами трое мальчиков в красных галстуках — ЖЕКА, ЛЁХА, КОЛЯ — выжигают на фанерках портрет Льва Толстого. Это кружок «Умелые руки». Напротив них худой, в очках, СУХОБЛИНСКИЙ сочиняет план-отчёт. Это руководитель кружка. Молчание.

КОЛЯ. Чо-то у меня глаз подвинулся.

Молчание.

ЛЁХА. Ну и чо.

Молчание.

ЖЕКА. А у Илюхи-то Колька берет, блин, помидорку-то и — тиу! — Лёхе в глаз!

ЛЁХА. Ага, не в глаз, а вот сюда! Не видел дак!

ЖЕКА. Мне этот тоже зафигарил. Зелёные—твёрдые...

КОЛЯ. А чо, пойдём сёдня ещё?

ЛЁХА. Женька, ты пойдёшь?

ЖЕКА. К Илье-то? Пошли-и! Зыканые помидорки! Как даст этому в глаз!

ЛЁХА. Да не в глаз, а вот сюда!

СУХОБЛИНСКИЙ. Тихо там. Вы чего это.

Молчание.

ЖЕКА. Этому в глаз попали. Зелёненьким, твёрдень-ким, помидориком. w

СУХОБЛИНСКИЙ. Что за помидориком? Какой еще Илья?

ЛЁХА. Да Илья! У него помидоры.

КОЛЯ. Дозревают.

СУХОБЛИНСКИЙ. Так. Это вы были в гостях у Ильи и кидались там помидорами. Понятно. Дети, вы поступили дурно. Вы подвели своего товарища, ему влетит.

ЖЕКА. Чо ему влетит-то, он сам бабушке очки разбил.

СУХОБЛИНСКИЙ. Э... это кто? Это у него родители-то есть? А? Отец есть у него?

ЖЕКА. Нету.

ЛЁХА. Есть!

КОЛЯ. Нету!

ЛЁХА. Есть!!

КОЛЯ. Нету!!!

ЛЁХА. Он просто в командировку уехал, понял!!!

СУХОБЛИНСКИЙ. Это что, это что. Уехал — и ремень с собой увёз, да?

ЖЕКА. Хе-хе.

КОЛЯ (задумчиво). Меня тоже на днях пороли... Я его расплавлю, ремень, там на помойке у нас огонь горит

— я его там расплавлю.

СУХОБЛИНСКИЙ. Больно хлопотно. Может, не шалить—лучше?

КОЛЯ. Не, лучше расплавлю.

СУХОБЛИНСКИЙ. Нуты даешь, брат.

КОЛЯ (взрывается). Да, а чо она, тёхана, разоралась: карман её девке порвали!.. Меня ловили, я, это, мордой в лужу упал — вот так вот всё забрызгал... В милицию, говорит... Разоралась: пятьдесят рублей, карман порвали...

СУХОБЛИНСКИЙ (считает в уме — с сомнением). Пятьдесят рублей за карман?

ЛЁХА. Импортная, наверно, куртка.

ЖЕКА. Да не. Он, блин, эту девку вот так вот взял за капюшон и давай вертеть вокруг — капюшон и оторвался на фиг. w

СУХОБЛИНСКИЙ. Не ругайся. Значит, еще и капюшон! Тогда конечно. Тебя вот возьмёт какой-нибудь здоровенный восьмиклассник за шкирку да начнёт вертеть над головой...

КОЛЯ. Я этому восьмикласснику...

ЖЕКА. А я этому восьмикласснику как пёрну — он меня сразу бросит.

ЛЁХА (вскакивает). Тебе же сказал учитель, чтобы ты не ругался!

ЖЕКА. А чо такова-то.

СУХОБЛИНСКИЙ (в шоке). Лев... Лев... Лев Толстого делай вон, Лев Толстого.

Это была настоящая бойцовая собака, несмотря на молодой, ещё щенковый возраст. И порода подходящая

— боксёр, и имя — Лорд. Как положено боксёру, у него был широкий «грудак» и чёрная кровожадная морда с широко расставленными немигающими глазами. Как водится у лордов, он задирал нос. Если посмотреть сбоку