Владимир Киршин - Дед Пихто

— Всегда — между. Есть хочешь?

Люська — язычница. Люська вкладывает душу в пирог, а пирог вкладывает в милого — и поселяется в нем, в милом, счастливая.

Мак все делает просто так. Вот он нахлобучил себе дамскую шляпку. Зачем? Да просто так: лежит шляпка — он надевает её себе на голову: шляпа — голова, простое движение простого человека. Он прост, он не наряжается почудней — он так живёт. Ему просто.

Предметы его любят. Они липнут к нему, как гвозди к магниту.

— Это знаешь что? — говорит он. — Это сталь. Только очень ржавая: это заклепка ворот соляного амбара, восемнадцатый век, всю разъело, видишь. А эту саблю я подобрал на дороге, просто на дороге — никто не верит.

— Я верю.

Но Маку всё равно, верю я или нет, ему надо не это. Вот когда я немею в восторге от крылышка скарабея на кварцевом песке, он умолкает и сидит тихо, как будда, и сияет. И я сияю, блики кругом.

Похоже, он прав: главное —в соединении: крылышка с песком, Мака со мной.

И приходить к нему надо просто так. Придёшь по делу

— получится ерунда. А без дела — гору дел напечёшь.

Новая карточка:

Городской пёс. Рыжий, весёлый, тощий, бежит куда-то рысцой по своим делам, нос книзу, обнюхивает углы небрежно. А то вдруг замрет на месте, поднявши голову и насторожа уши , глянет пронзительно куда-то вдаль — а куда? Ничего там не видно. Только пёс в это мгновенье чертовски красив, не иначе, как что-то там всё-таки есть.

Я давай хохотать.

— Хватит ржать! — закричал сердито Мак. Он что-то держал на ладони, священное.

— Это сердолик, — говорил он. — Некоторые утверждают, что это агат, но это — сердолик, я знаю. Ты только послушай, какое слово: сердо-лик. Я, наверное, никогда не смогу из него ничего сделать: он совершенен. Я умираю, когда на него смотрю. Мне его подарила женщина.

— Люська? — черт меня дернул.

Мак бледнеет. Люськами он зовет простолюдинок. Разве может Люська подарить сердо-лик\ Или даже вот этот янтарь! Разве может! Мак машет перед моим носом кулаками — в одном зажат сердолик, в другом — янта-рик-бастард, он готов меня убить. Я перестаю улыбаться. Он остывает.

— Ну, вообще-то, может, — говорит он и чешет в затылке.

То-то же.

Мы тихо пьём мирный портвейн.

Дождь кончился, когда все уже решили, что он навсегда. Дождь кончился под вечер — из-за крыш плеснуло закатным светом, стены засветились оранжево, и на театральной площади заиграл духовой оркестр.

Неожиданно быстро стемнело. Когда пьёшь вино, темнеет быстро, как в тропиках. Мак затеплил огонёк в «гиперболоиде», висевшем над столом на брючном ремне, и направил луч неяркого оранжевого света на маленькую фарфоровую японку, застывшую рядом с моим стаканом в позе кокетливого ужаса. Я перестаю дышать, я вижу чудо. Мак ничего не выдумывал, он просто встал зажечь свет —зажёг самый малый, деликатный, поискал, куда бы направить, и направил на крохотную статуэтку, случайно оказавшуюся возле моего стакана, — и всё. А получился театр. Маленькая японка в грациозном испуге отшатывается от огромного грубо ограненного стаканища, полного чёрного вина. Комедия на первый взгляд, драма — на второй, античная трагедия — на третий: вот жестокий Рок —грани его плоски, рёбра тупы, креплёные Силы Зла последнего урожая требуют немедленной жертвы. Одно движение Мака — и готов шедевр, в этом весь Мак. Маг. Магнит. Мак, ты клёвый чувак. Жизнь расставляет предметы — он наводит на них свет. И всё.

Он кладёт краски на холст.

Он аккомпанирует им на цитре.

Учёная Люська с густой побелкой на лице

Танцует брейк под цитру.

Я смотрю.

Все заняты делом.

Еще он пишет тексты на карточках. Каждый текст — световое пятно, наведённое на пустяк и взрывающее его скрытую энергию. Мак тасует карточки и сдает их гостю по одной. А тот выкладывает из них пасьянс. Или увешивает ими Люську, как ёлку флажками. Гость просит подарить ему одну — Мак дарит, никогда не оставляя себе копий. Он называет тексты камеями.

Ещё он режет из камешков камеи и называет их текстами.

Миниатюрная трёхмерная пластика обычно называется объёмной резьбой. При высокорельефной резьбе фон рисунка или узора сильно углубляется — изображение получается выпуклым, часто многоплановым, богатым светотеневыми контрастами. Плоскорельефная резьба требует неглубокого фона — изображение получается невысоким, близким к силуэту. Нередко оно обрабатывается дополнительными порезками. Края рисунка часто закругляют, «заоваливают». Гпавное достоинство «за-оваленной» резьбы — мягкий и сочный рисунок на слегка углублённом или же совсем не тронутом резцом фоне. В этом случае фон образует как бы своеобразную подушку. Он так и называется — подушечный. (Энциклопедический словарь юного художника)

Однажды Мак уснул раньше меня. Приходили две Люськи, утомили нас своими танцами, потом растаяли в дыму табачном. Я полез открывать окно, чуть не упал, Мак подавал советы снизу. Сперва бранил меня, потом затих. Я заинтересовался, что это он молчит, слез — а он спит.

Я рассматривал его лицо с отвращением.

Чужое лицо.

Мак — это почти я. И вот у меня — не моё лицо. Какие-то буераки, колдобины, гадкие складочки, морщинки, щетинки — и всё это не на месте. Так бы и ободрал всё это безобразие, соскоблил бы вот этим ножичком.

Нож у него с деревянной изогнутой ручкой, сделанной из елового сука. Сук был в своё время талантливо обглодан короедами, и ручка из него получилась как бы резная, вся в таинственных письменах, иероглифах.

Я рассматривал ручку в бинокуляр целый час: ползал там по огромным, ярко освещённым короедовым траншеям туда и сюда, сам как исполинский короед.

У Мака хороший бинокуляр, сильный, на массивном штативе. Я выбрал прозрачную камею, положил её на окошко предметного столика и свет везде погасил. Потом начал понемногу вводить подсветку. Сперва бледно, потом всё ярче засветилась камея — углубления, те, что всегда были в тени, разгорелись пожаром.

Я отошёл. В кромешной тьме застыл посреди мирового пространства пылающий камень...

Нет, не то.

Жёлтый цветок,

Чьей-то шаловливой рукой

Воткнутый в шевелюру спящего в трамвае

Пьяного бомжа.

Удары ветра, удары волн, грохот развала мирозданья

— две головы прыгают на волнах северного безлюдного моря, вопят от восторга, исчезают, выскакивают вновь, мелькают руки, спины, разинутые рты. Прибой сводит с ума своими дикими играми, медленными, как в кошмарном сне, бросками, медленными откатами. Прибой — край смирительной рубашки огромного чудовища, распластанного земным тяготением, но не сдавшегося — рычащего в глубине, волнующего горизонт. Земля — вода, миллион лет — пустяк для их поединка. Земля, вода, время — все это сталкивается здесь, в полосе прибоя, — как туда не сунуться двум глупышам, рассуждающим — подумать только — о Вечности. Но едва сунувшись, они понимают, что им туда не надо: Вечность для них ужасна — но лишь она подлинна, и они вновь устремляются к ней: Вечность похожа на смерть — но лишь вблизи неё кипит жизнь. Г рань узка, выбор грандиозен, двое безумцев вскакивают на грань, чтобы выскочить из себя, выскочить — но не потерять, нет, потерявшего себя стихия расшибёт о дно, потащит по убитому до базальтовой плотности песку, накроет новым ударом и тогда уже присвоит себе навечно. Надо скорее вскочить на ноги и бросить отяжелевшее тело в поддых волне — пронзить её и выйти с той стороны — и взлететь сразу же на гребень новой и скатиться по её спине — а там уже следующая подтягивает пловца под себя, шевелит высоко в небе косматым гребнем, — тут можно нырнуть уже спокойно, пропустить волну над собой, а можно попытаться взойти к её гребню — запечатлеть: гаснущий закат, зелёное небо, зелёные буруны вспаханного ветром моря — и вдруг увидеть прямо под собой новую пропасть — и ухнуть в её темень, помирая от ужаса и оря всем нутром, всей требухой своей оря с наслаждением, как никогда на берегу не оралось, — а рядом подвывает в терцию брат, отец ли, сын, святой ли дух — нет никакой разницы: море.