Яна Жемойтелите - Смотри: прилетели ласточки [litres]

В конце июля, когда ночи уже начинали темнеть, удумала бабка съездить на неделю к младшей дочери в Калевалу. Сказала так, что проститься: мол, помирать пора. Хотя она последние лет эдак тридцать каждое лето помирать собиралась. Собрала узелок и – дунула на автобус. Костя аж поразился бабкиной прыти. Однако Катерина заметно ожила, как они остались вдвоем. И по хозяйству шибче стала, а тут еще приспичило ей чуть ли не каждый день баню топить. В огороде, видишь ли, извазюкается по уши, надо помыться. Ладно, дом на отшибе, люди хоть не таращились, как они в баню, из бани шастали. Костя чувствовал так, что у него на физии отображалось все, что они там в бане чудили.

Баня-то у него какая? Известно, самодельная, с каменкой. Поверх каменки – бак. Того и гляди задницу подпалишь, не раскрутиться. Однако умудрялась-таки Катерина и в этом пространстве пагубной склонностью Костю подзаразить. Раскинется оголенная на полке, Костю к себе притянет, зубками острыми своими в шею ему вопьется. Огонь еще полыхает в каменке… Ад, да и только. Так и прокувыркались до самого бабкиного приезда, Костя аж счет времени потерял. Очухался: август, лету конец.

Бабка воротилась смурная. Про поездку свою распространяться не стала, а только, улучив момент, вечерком отозвала Костю на двор.

– Че, внучок, производственного результата достигли?

– Какого еще результата?

– Какого?! Ты думаешь, я запросто так ездила в гости?

– А то зачем?

– Тьфу, леший! Затем, чтоб тебе Катерину брюхатить не мешать, ну!

Костя смутился, аж покраснел:

– Это мы завсегда успеем.

Он пробовал отшутиться, но бабка прочно в него вцепилась:

– Гляди, дело-то тяжкое.

– Да уж куда тяжче! – Косте вспомнились банные эпизоды, и он невольно покачал головой.

– Ты, может, не маракуешь, а у меня глаз наметан. Я сразу смекну, кто настоящая баба, а кто курва.

– Че? Ты, бабка… Ты че говоришь?!

– О-ой, стыдобушка на весь поселок! Рассказывали мне, поди, как вы кажный божий день баньку топили. Дымок-то далече видать! Бабы только сунутся в огород: ан, гляди, уже и чадит на горке. Знамо дело, Коська старается, ребеночка заделывает. Ну и где результат, а? Пустехонька твоя Катерина.

От бабкиного откровения Костя аж испариной изошел. Выходит, про их приключения весь поселок судачил. Вон оно ка-ак!

К ночи ближе, отработав свое в постели, притянул он к себе Катерину и в самое ухо ей зашептал, чтобы только бабка не слыхала:

– Кать, а ты… ты не беременная часом?

Катерина прыснула:

– Да с чего ты взял? Огурцов насолила, так сейчас самое время. Или все разом беременные по осени?

– Ну… это… вроде мы с тобой каждую ночь… И днем тоже случалось.

– Мало ли что случалось. Сейчас с этим просто. Не хочешь ребеночка – пожалуйста: таблетки есть всякие…

– Таблетки?! – Костя аж подскочил.

– Дурачок ты у меня. Зачем же сразу ребенка? Надо немного и для себя пожить, куда торопиться. Или не хорошо нам вдвоем?

Костя молчал, вперившись во тьму, за которой угадывались чуткие бабкины уши, и наконец тихо ответил:

– Могла бы предупредить. А то люди всякое говорят…

– Да ну брось ты! Поговорят и перестанут. Зачем нам жизнь свою по людям равнять? Да ты же сам ничего не говорил про ребенка.

– А че лишнее говорить? Женился я на тебе. Само собой, и дети должны быть. Иначе зачем жениться? Ты… вот что, давай-ка с этими таблетками кончай, – Костя пробовал придать голосу строгость. – А то я… гляди… того…

– Чего того? – Катерина засмеялась. – Ты меня, Костенька, не стращай. Я же знаю, что ты меня любишь.

– Н-ну, люблю, – смешался Костя.

– Вот завтра ребеночком и займемся.

– Нет, сегодня! – Он грубовато двинул Катерину локтем. – Давай-ка вниз, на шкуру, слезай.

– Зачем это? – Катерина сробела.

– Кровать скрипит – бабка чует все.

Катерина сползла на шкуру. Волчий мех был неуютный, жесткий и чуть покалывал спину даже через сорочку. Костя грузно налег поверх, стиснув ей ребра, так что Катерина едва могла вздохнуть. Ей сделалось жутковато, и из горла вместо любовного стона вышло мычание – Костя зажал ей рот, почитай, вконец перехватив дыхание, и так колбасил ее до полного утомления, покуда самому не стало противно. Наконец, отвалившись, он тяжело перевел дух и зарылся лицом в мех.

Первый снег поспешил покрыть землю уже в октябре. По утрам было еще светло, и от этого чудное рождалось впечатление не осени, а весны. Но серые вороны, клевавшие по дворам всякую пакость, удручали, и светлые надежды гасли в зачатке.

Зима, по крайней мере, не врала. Она сулила только темень, холод и скудость пищи. В поселке отогревались водкой, сквозь снежную мглу едва проклевывалась охота жить дальше. С холодами вернулась прежняя напасть: уже замечали поутру в окрестностях волчьи следы и, хотя овцы пока были целы, во тьме близкий тоскливый вой наводил жуть, будто волки плакали по покойнику. Бабки судачили так, что кто-то умрет. Смерть в поселке стала не в диковинку, но само ожидание ее наводило уныние.

И только Костя, вопреки волчьему прорицанию, с озлоблением вершил всякую ночь работу по продолжению рода. Без нежности, остервенело загонял он в Катерину свое семя, будто молотом долбал самое ее нутро, желая приковать к полу. Манеру взял повергать ее прямо на шкуру в удобный момент, поскольку кровать к тому времени расшатана была вдрызг и держалась качко, на честном слове. Черный огонь в глазах его разросся, оттого все лицо казалось теперь темным. Он будто помешался на одной мысли и, подзуживаемый бабкой, рылся украдкой в Катерининой сумке, проверяя, не пьет ли она поперек ему свои таблетки, ведь желанной беременности не наступало, и мертвая сумеречная зима постепенно поглощала последние чаяния.

Они по-прежнему посещали баню вдвоем, но – единственно ради помывки. Костя молча мылился, поддавал пару… Потом уже, напоследок, зло сжимал Катерину клещами рук и пронзал колом до самого горла, так что она хрипела, трепыхаясь.

В субботу как-то зашел по-родственному Пекка Пяжиев, выкатил пузырь, заработанный якобы на колке дров для директорского камина. Катерина, скользя тенью, быстро накрыла на стол и уселась в уголке, возле печки. Подцепив вилкой огурец, Пекка крякнул:

– От сеструхи-то, гляжу, одна чешуя осталась. Видно, трудитесь ночами почем зря.

– То-то и оно, что зря, – хмуро ответил Костя. – Пусто у ней внутри, аж звенит.

– Ну, иной бабе портки мужские понюхать достаточно, а с другой еще повозись. Дело-то житейское.

Костя не ответил, и Пекка сник, учуяв недоброе:

– Полгода, почитай, живете, а ты оргвыводы сделал.

– Не я, а жисть за меня решила. И точку поставила.

– Ну-ка, ну-ка, – Пекка встрепенулся и, косясь на Катерину, ткнул Костю вилкой. – Выйдем-ка перекурить.