Яна Жемойтелите - Смотри: прилетели ласточки [litres]

– А при ней нельзя? Навряд ли ей повредит.

– Нельзя! – Пекка слабосильно стукнул по столу. – Потому что… женщина она!

– Женщина, – с ухмылкой передразнил Костя. – Ну пошли, коли так.

Двор дышал стужей, от которой все живое забилось по щелям, не высовывая носа наружу.

– Проблемы у вас, гришь? – с ходу завелся Пекка.

Костя вместо ответа длинно сплюнул.

– А че ты сразу на сеструху-то валишь? Может, сам виноват.

– Ага, сам! Катьку-то я не девицей брал. Че там у ней в городе было? С кем колготилась? Вот, ты сам знаешь? Может, она из абортария не вылезала. Или в канализацию ребеночка скинула. Нынче так!

– Дурак ты, Костя. Она ж у меня с душой.

– А я не с душой?

– У тебя, Костя, душа вся в хер вылезла. То-то Катька и клюнула. Потому что она обыкновенная баба, хоть и ученая.

– Крепко, видать, ученая: детей в утробе травить. То-то я гляжу, с детсадовской ребятней она больно ласкова. Смыслит, видать, что своих заиметь не может. Об таком вообще-то предупреждают заранее.

– Ну и сволочь ты, Костя! Знал бы я наперед…

– Нет, это я наперед бы знал.

Пекка смачно ругнулся, но в драку не полез, а тихо ретировался и поплелся домой восвояси.

В самый сумрак зимы, когда дня хватало на спичечный чирк, занеможилось Катерине. Бродила, пошатываясь, и все у нее валилось из рук. Костя даже затревожился: не ровен час откинет коньки, потом разговоров не оберешься, что уморил, мол. А он не уморил, он поедом нутро свое грыз, что бабенку-то взял с гнильцой. Да куда теперь ее, на улицу не прогонишь, как приблудную кошку.

В пятницу с работы вернулся, глядь – а она и вовсе сквозистая сидит, на просвет обои видать. Костя даже поморгал: не наваждение ли. Подошел поближе, потрогал – живая, шевелится.

– Ты… это… – сказал Костя робко. – Картошки побольше жри, че ее жалеть: полный погреб. А то мне скоро перед людьми стыдно будет.

– Стыдно, говоришь, – Катерина зыркнула злобно. – Садись, сам перехвати, после поговорим. Новости есть.

– Какие еще новости?

– Да ты ешь, ешь, – Катерина начерпала тарелку супу и поставила перед Костей.

Тот молча ел, боясь спугнуть некоторую надежду. Наконец, опустошив тарелку, выдохнул:

– Ну!

– Задержка у меня.

– Че, зарплаты опять не дают, так это разве новость!

– Нет. Ты не понял. У меня самой задержка. У меня, – она слегка тронула ладонью живот.

– Д-давно?

– Шестой день. Такого никогда не бывало.

У Кости вырвалось ругательство:

– Вот те на, едрена мать, на Новый год подарочек! А ты часом не свистишь, а?

У Катерины немедля прыснули слезы:

– Думаешь, ты один переживал? А каково мне-то было толки слушать да бабкины пересуды? Курва, курва! Надо же, кличку какую прилепили! Будто в прошлом веке живем. Недолго мы с тобой и валандались. Почитай, полгода всего, а уже курва!

– Катька! Катерина! – Костя воспрял. – Да че теперь зло поминать! Теперь… теперь только заживем! Не реви, ну. Я же тебя люблю! – Он объял ее целиком, ощутив под рукой, между хрупких лопаток, трепет Катерининого сердца. Костя усадил жену к себе на колени, приник к ней лицом и зашептал жарко, путаясь в словах:

– Сейчас мы с тобой в магазин пойдем, апельсинов купим, пряников, чаю хоть раз по-людски попьем. Тебе сейчас хорошо питаться надо…

– Ой, Костя, там метель! А у меня сапоги на рыбьем меху…

– Так мы тебе попутно валенки купим. Куда годится ноги студить? Ну, одевайся, покуда магазин не закрыли!

Костя в нетерпении пританцовывал на пороге, поджидая Катерину. Та спешно оделась, кой-как накрутив шарфик, и оба они весело вытолкнулись в самую метель, которая больно хлестнула по щекам.

– Погодка, е-мое! – Костя гикнул, увлекая Катерину под горку, вниз, и дальше мимо заборов к поселковому магазину. – Праздник, бля, грядет. А дома шаром покати, во дожились! Ни жратвы тебе, ни подарков!

Катерина громко хохотала, проваливаясь на бегу по колено в снег. Костя ловил ртом встречную метель, и волосы его, побелев, обросли сосульками.

– Вот я люблю наблюдать, как мужики в магазине продукты берут. Нет, не водку, а хлеба, масла, еще какую-нибудь консерву. Это значит, что мужик домой не просто так идет, голодный и злой, лишь бы кусок в горло затолкать, – он прикидывает, что вот мы сейчас сядем… Именно праздник готовит, когда вся семья в сборе. Семья – хорошее дело.

В лавку влетели они со смехом, произведя одним видом своим беспорядок, так что продавщица, заохав, принялась спешно поправлять на полках товар.

– А ну как нам валенки! – возопил Костя. – Вот эти, беленькие, одно загляденье! Импортные, видать.

– Валенки не бывают импортные, – испуганно ответила продавщица.

– Фирма валенков не вяжет? А нам один черт! Давай ногу! – велел Катерине Костя. – Ну как? В пору? Не жмет? Ну-ка, товар лицом! – Костя грубовато понукал продавщицей, и та металась от Катерины к полкам и назад.

– Я еще и бабке к празднику исподники новые куплю, а то развесит свое рванье, аж глядеть срамно! Я ж не нищий, я рабочий человек, как-никак!

Костя разошелся, набирая товару. Катерина ойкала, вцепившись ему в рукав:

– Кость, а жить-то потом на что?

– Разживемся. Дня через три квартальную премию дадут. А мне еще персональную надбавку пообещали.

– Кость, а можно шоколадных конфет двести грамм?

– Отчего нельзя? Ну-ка, нам четыреста грамм «Каракума». И еще – шампанского!

– Ой, так мне ведь теперь нельзя…

– Ты что, трезвенника хочешь родить?

По дороге домой Костя пел, и поселковый народ, всякого видавший на своем веку, взирал на него с опаской: с чего вдруг понесло Костю?

Весь вечер смекали они, где лучше ставить кроватку.

А ночью явилась Катерине во сне черномазая псина. Кровь капала с обрывков мяса в ее страшной пасти. Вскликнув, Катерина очнулась. Чресла сочились липкой влагой – это была обычная ее женская кровь.

Стиснув зубы, сползла Катерина на шкуру и в немочи колотила кулачками в мех, глуша звук, только чтоб не пробудился Костя. Луна светила в окно, открывая путь в тайный полуночный мир. Катерине, насупротив, хотелось стаять со свету без следа. Стянув с постели замаранную простыню, она немного повозилась у рукомойника, потом накинула шкуру и, сунув ноги в валенки, вышла на крыльцо, в ночь.

Черный волк рыскал кругами, неумолимо близясь к поселку. В такие ночи, когда свет начинает поглощать тьму, на переломе года, получают короткий отпуск в мир темные твари. И вот целый рой невидимых людскому глазу сущностей витал над крышами, заглядывая в окошки и трубы. Низшие бесы веселились по пустынным дворам, процарапывая на заборах кривым когтем похабные надписи.

Хуккаламбу проморозило насквозь, до самого дна. Лыжню, изгадившую озеро за день, замело, и желтому глазу луны открывалось ровное белое полотнище, на котором вышивал стежки следов Черный волк. Поселок смердел псиной и прочими запахами человеческого гнезда, единственное приятство доставлял носу дух овчарен, где грудилась тупая блеющая еда.