Славко Яневский - Неразделимые

— И вся эта канитель из-за какой-то там, по твоим словам, доброкачественной опухоли? — исподлобья буравя его взглядом, спросил я ехидно.

— Вот именно, из-за доброкачественной, — повторил Рудолфо, храбро приняв мой вызов.

В машине он прервал молчание словами:

— Тебя не интересует, что потребует взамен твой старый друг Рудолфо?

Я вопросительно посмотрел на него.

Натужно силясь удержать на лице радостное возбуждение, он косил глазами в мою сторону: его серьезный взгляд плохо согласовывался с искривленными улыбкой губами.

— Ключ!

Казалось, его здорово раззадорила моя оторопь: глаза весело заиграли, а губы натуральнее растянулись в улыбке.

— Ключ от твоей мастерской! — зычно выпалил он. — Чтобы я мог, когда удастся выкроить время, зайти, сесть на табурет и спокойно наслаждаться твоими полотнами. Идет?

— Идет, — выдохнул я.

Рудолфо был человеком слова.

Когда он оставил меня одного в мастерской и отправился улаживать все эти «мелочи», я от души посмеялся над этой его доброкачественной опухолью. Он твердит о невинном наросте, а я совсем еще недавно лежал на белом столе с дьявольски распоротым горлом, из которого хлестала кровь, и дураку было понятно, что доктора покинули свои места, чтобы как можно скорее раздобыть трубочку, которая должна заменить мне гортань… Добрый, наивный Рудолфо, зачем человеку стеклянная трубочка, если у него в горле доброкачественная опухоль?!

В мастерской я словно бы родился заново.

Я позволил себе закрыть глаза: черные видения на белом фоне меня не одолевали. Проснулся я отдохнувшим и, лежа в кровати, разглядывал потолок своей комнаты.

А не белизна ли рождает эти черные пятна?

— Белизна покрывается коростой, ха-ха-ха, — засмеялся я и весело вскрикнул: — Вперед, только вперед!

Добрая госпожа Фрида принесла на подносе завтрак.

— Ну и соня вы, господин Отто, — с улыбкой сказала она и, по обыкновению, поставила поднос на столик. — Рано утром звонил господин Рудолфо, но, когда узнал, что вы спите, не велел будить… После одиннадцати он будет у себя в кабинете, просил вас позвонить.

— Не раньше? — отозвался я, приготовившись встать.

— Нет, нет, до одиннадцати часов у господина Рудолфо обход, — сказала она и скрылась за дверью.

Какое чудесное успокоение нисходило на меня в этой комнате.

Я шлепал в тапочках от мольберта к столику, ел яйцо всмятку и запивал его молоком, не отрывая взгляда от подрамника с портретом.

А что, если предоставить краскам свободу, не удерживать их стремления убежать?

Широко расставив ноги, я стоял посреди мастерской, чувствуя, как у меня дрожат колени. Нет, нет, не от слабости — от радости, от радости! Вот раскину руки и не упаду! И хоть под боком у меня оказалась спинка стула, я не схватился за нее, а широко развел руки.

Оступившись, я покачнулся, но на ковер не бухнулся.

Бросив недоеденное яйцо, не прикоснувшись к сыру, я выпил молоко и взялся за работу: вытащил старый, порядком обветшавший мольберт и установил его рядом с тем, на котором я писал портрет шьора Балдо; натянул на него большой холст.

— Поймаем мы тебя, не убежишь, — нашептывал я и мыл кисти, как мальчишка сгорая от нетерпения.

Незаметно, не раздумывая, втянулся в работу; я подстерегал мгновение, когда в краске забьется неукротимая тяга к побегу. Ждать пришлось недолго: мазок затрепетал, будто бы в него была вмонтирована неприметная глазу мембрана. На холст, белевший на старом мольберте, я перенес сгусток клокотавшей краски, которая, вздымая тонкую, вибрирующую оболочку, рвалась из глубины.

Как заблестела еще пенящаяся, кружащаяся краска!

(Она не утекала назад в свою черную дыру, подобно крови, струившейся из рассеченного горла.)

Опасаясь, чтобы краска не растеклась, не выплеснулась, не превратилась в брызги, я кистью поспешил ей на помощь, обведя ее зеленой каймой. Но тут мне показалось, что кромка вышла чересчур прочной и краска в ней ровно бы стиснута обручем, я разбавил окаймление другим цветом: оставив его наполовину зеленым, а наполовину сделав оранжевым.

Радость пьянила меня, как самый крепкий напиток.

На оползшие под скулами шьора Балдо чешуйки краски, эти разодранные оболочки, я уже не обращал внимания — самозабвенно ожидал я каждого нового взмета и переносил еще не застывший мазок на холст, натянутый на старый подрамник.

Обессилевший от усталости (и от радости), я оставил палитру и кисть на столике и как был, потный и перепачканный красками, повалился на кровать. К счастью, голова моя сразу оказалась на подушке; глаза закрылись, и я с облегчением глубоко вздохнул.

— Никуда я не еду, никуда, — исступленно бормотал я, с удовольствием обнаруживая, что и с зажмуренными глазами вижу, как вспыхивают многоцветные родники, целые созвездия красок; черного месива нет и в помине. Ха-ха-ха!

Очнулся я от стука в дверь.

— Вас просит господин Рудолфо.

— Почему не звонишь? — поинтересовался он и, не дожидаясь ответа, сообщил, что связался по телефону со своим дорогим коллегой в Стокгольме. Как он и предполагал, все складывалось как нельзя лучше. Сегодня утром самолетом он отправил ему все анализы. Никаких обследований в санатории Янсена делать не потребуется. Это сэкономит время, да и меня освободит от новых мытарств. — Пишешь? — неожиданно выпалил он в трубку.

— Пишу, — ответил я, застигнутый врасплох. К подобному вопросу я не был готов, я собирался сказать, что никуда не еду, остаюсь в своей мастерской, что мне больше нет дела до горла с его опухолью. Если верить фаталистам, мой Рудолфо, — хотел я ему сказать — ситуация довольно проста: если опухоль доброкачественная, предоставим ее самой себе, если же она раковая, гораздо целесообразнее провести отпущенное мне время за работой, чем мыкаться по больничным кроватям и операционным.

— После обеда я приду, — скороговоркой прибавил он и повесил трубку, а я в полной растерянности продолжал держать в руке безгласную трубку.

Когда он появился у меня после обеда, повторилась игра в кошки-мышки: непостижимым образом он вкрался в мою радость, и я забыл обо всем, что намеревался ему выложить.

Ну и хитрая бестия этот мой приятель Рудолфо!

Осмотрев холст на старом мольберте, он расцеловал меня.

— Божественная простота, Отто, — размахивая трубкой, кричал он, — ты проник в первозданность, цветовая тональность больше не подчинена функциональности. Освобожденный цвет!

Слушал я его, признаюсь, с удовольствием.

Выпили мы и по стаканчику домашнего вина, которое я привез с острова; горло обожгло, а кашель так колотился в груди, что на глазах выступили слезы.

Но даже и потом, когда боль и кашель унялись, все то, что я собирался сказать Рудолфо, не всплыло в памяти.