Славко Яневский - Неразделимые

В таких обстоятельствах видишь и запоминаешь необыкновенно зорко, и по тому, что́ увидела и пережила мать, ей, хотя она сделала всего лишь с десяток шагов, казалось, что она шла за волокушей бог знает как долго. В эти минуты для нее ничего, кроме волокуши, не существовало. Но вдруг где-то совсем близко послышался издевательский (конечно, издевательский!) голос:

— Ты что на них смотришь, очень жалеешь их?

Она вздрогнула: с другой стороны дороги, повернувшись в ее сторону, на нее смотрел офицер на коне — ничего отчетливо она не запомнила, ни его самого, ни коня, кроме этого взгляда! Офицер по обочине пробивался к голове колонны, а волокушу тем временем догнал отряд жандармов — четверо из них помимо винтовок несли две кирки, лопату и лом. «Что они делали этим ломом, чтоб себе на беду делали?!» — подумала мать. И как раз в это мгновенье тот же и такой же голос:

— Любуйся, любуйся, — мы их дымом, как барсуков, задушили! Решились посягнуть на короля и государство, перед чужеземцами выслужиться, пусть теперь им чужеземцы помогут! Любуйся, все вы должны на них полюбоваться! Кто против короля, тот против и государства, и мы их всех — вот так…

Офицер замолк, но от своих угроз, от слов «король», «государство», «преступники», «вот так» совсем раскипятился. Выгнулся, заерзал на седле и принялся кричать: а чья это лошадь, что навьючено на лошади, а куда «эта» отправилась, не еду ли повезла врагам народа, уж не кормила ли она их как сообщница?!

— Не ори! — оборвала его мать и вдруг поняла, что это как раз то, что ему надо было сказать. — Не ори, мы не глухие! — добавила она.

Офицер взбеленился, повернулся к жандармам и повелительным жестом руки в серой, плотно облегающей перчатке (мать потом только это еще и вспомнила) приказал одному из них вывести нашу лошадь на дорогу и пустить вслед за колонной.

— А ты, — повернулся он к матери, — налево кру-гом марш и лошадь — за узду! — И снова жандарму: — И ее и лошадь за колонной. Гони!

Вот так, с офицером во главе и солдаты, и убитые, и жандармы, и мать с лошадью и грузом проследовали через Ушче и свернули во двор дома, где размещался жандармский пост. Подождав, пока вся колонна не собралась во дворе, офицер слез с седла, передал коня одному из солдат и проворно вбежал в дом. Вскоре оттуда донеслось, как он кричит: «Алло! Алло!» и потом что-то невнятное. На дворе он больше не появлялся, но люди к нему входили и от него выходили. Вышел унтер-офицер, и жандармы подтащили убитых к задней стене двора и разложили их на снегу. Потом вслед за унтер-офицером в дом пошел один из солдат, когда он возвратился, все остальные солдаты вошли в дом. Снова вышел унтер-офицер, и тогда один из жандармов встал на караул у ворот, а другой возле убитых, а остальные, как и солдаты, пошли в дом. Мать, держа лошадь на поводу, осталась одна посредине двора между домом с солдатами и убитыми. Долго она так стояла, мурашки поползли по спине, и она испугалась, как бы здесь, перед этим проклятым домом, в котором вначале вершил суд австрийский цугфюрер, а вот теперь вершит суд жандармский унтер-офицер, как бы здесь не увидели, как она дрожит и стучит зубами. Но унтер-офицер, однако, вышел и в третий раз в сопровождении двух жандармов. Жандармы быстро сняли наши мешки, развязали их и старательно отвернули края, а унтер-офицер нагнулся и принялся рыться и ворошить кукурузу в одном и в другом мешке, каждое зернышко хотел ощупать! Закончив с этим делом, он стал расспрашивать мать, куда она направилась с мешками кукурузы и почему именно сегодня? Мать ответила: в ущелье у нас своя мельница, пошла смолоть зерно, а сегодня пошла, потому что как раз сегодня кончилась мука, а в доме малые дети. Угрюмый, непроницаемый унтер-офицер ушел в дом, а чуть позже одного из жандармов послали в село. Вернулся он со старостой Ушче, провел его мимо часового в воротах и ввел к офицеру. Староста поздоровался с матерью, а на убитых за все время, пока пересекал просторный двор, ни разу даже не взглянул. От капитана он вышел по-прежнему с жандармом. На мертвых и сейчас не оглянулся, а, переступая порог жандармского поста, говорил, словно вслух разговаривал сам с собою и себя успокаивал:

— Есть у них мельница на паях с соседями, один мелет сегодня, другие — завтра, я знаю. И женщину знаю, и знаю, чья она и какая…

Потом снова появился унтер-офицер и с порога сказал матери:

— Можешь идти, но только домой. Нагружай свои мешки и ступай! И с сегодняшнего дня возьмись за ум. За свой дурной черногорский ум!

Вот так отпустили мать, а убитые остались, где и были, — на морозе и снегу. Тут они лежали еще целых два дня; приходили власти, сам окружной начальник приехал на санях; приезжал врач, чтобы «засвидетельствовать смерть» и установить причину смерти. Что дальше было с убитыми, некоторое время никто не знал. Крестьян с их постоянными заботами о куске хлеба и практическим подходом к событиям как будто это уже не так интересовало, как в первый день: когда речь шла о жизни и смерти, это их касалось и волновало, а сейчас люди убиты или удушены, а трупы — забота властей, пусть делают, что хотят. Позднее стало известно, однако, что власти тайно закопали мертвых комитов неведомо где, чтобы и могилы их никто не знал. А то, что их похоронили, подтвердили сами власти в напечатанном объявлении, расклеенном всюду, где только возможно: на телеграфных столбах, на ограде моста, на деревьях, на стенах школы, общины. Объявление оповещало, что в «результате инициативных действий и при всесторонней помощи народа» жандармский патруль ликвидировал опасную группу предателей и бунтовщиков; затем перечислялись имена убитых, написанные крупными буквами и расположенные одно под другим, указывались год рождения и место рождения — один действительно был из племени Белопавловичей, а двое из племени Ровацей. В конце объявления говорилось, что «убитые враги государства и народа» выступали за Италию и большевистскую Россию, за республику и сепаратизм, против присоединения Черногории к «матери Сербии», против короля, веры и отечества. Это и еще многое другое можно было узнать из объявления, а в начале фашистской оккупации отец объяснил мне еще некоторые обстоятельства случившегося в ущелье. Солдаты и жандармы со всем своим оружием, всей своей пальбой ничего не смогли сделать трем комитам в пещере, никого не убили, не запугали громом выстрелов и не вынудили сдаться. И хотя были хорошо осведомлены о способе проникновения в убежище, даже не попытались сунуться в лаз. На другой день они развалили крестьянский стог и натащили сена к входу в пещеру. Комиты стреляли, бросали гранаты, но из лаза, откуда мог стрелять только один человек, да и то только прямо или чуть вправо и влево, ничего нельзя было добиться. Но и атакующие многого не добились бы с этим сеном, которое натаскали к лазу и подожгли, если бы не дознались еще об одном входе, через который когда-то вытекала из пещеры вода. Этот ход, тесный и извилистый, тянулся вверх и наружу выходил в промоину возле речки. Жандармы и солдаты расширили его и натаскали к нему сена — с этой стороны они и удушили комитов дымом. А донес на комитов в пещере и показал оба выхода в нее наш односельчанин Груя. Этот Груя был состоятельный человек, австрийских жандармов встречал гостеприимно, и они повадились угощаться его ракией и цицварой [45] Цицвара — национальное блюдо из муки, яиц и брынзы. . Год спустя замужняя дочь Груи, жившая в доме отца, так как ее муж был комита, вышла второй раз замуж за вахмистра из Ушча, а позже и отец мало-помалу стал участвовать в организуемых оккупантами облавах, в прочесываниях леса и розысках пещер. Пещера на Висиборе осталась ему неизвестной, а когда об уцелевших комитах после войны опять пошли слухи, он, чувствуя себя словно обманутым, несколько раз отправлялся на Висибор. Он нашел пещеру и хорошенько со всех сторон ее изучил — в этих делах он был мастак, вдобавок ему казалось, что тем самым он как бы ей отомстил.