Славко Яневский - Неразделимые

— Йошавка.

— Гарри Клейст, — сказал я.

— Он самый. Ты жив?

— Живой, — говорю.

Я был как лед, Чеперко, что тебе объяснять, будь оно неладно! Тогда было одно, сейчас другое. Пусть себе живет в свое удовольствие, но что ему от меня-то понадобилось?

Оттрепать бы его за уши, как сорванца какого, но я не шелохнулся.

Гарри Клейст как печеная свекла. Да и я наверняка не лучше. Хорошо, что человек сам себя не видит. Зеркальце, зеркальце, разбилось мое зеркальце, матерь божья!

Как бы там ни было, я быстро набрался спокойствия и почувствовал себя горой. А он будто внизу, у подножия, копошится. Но тут же я спохватился: глупости — одно яблочко надкусили, вместе и до семечка дойдем!

Гарри Клейст скрестил руки, качает головой, шевелит губами. Признаюсь, что-то меня в нем коробило. Чтоб положить конец сам не знаю чему во мне и в нем, я сказал подчеркнуто громко:

— Было и быльем поросло.

— Это же ты, ты! — бормочет Гарри Клейст.

— Да, — говорю я.

— Сейчас на нас нет военной формы.

— Да, нету.

Кельнер остановился возле нашего стола.

— Что возьмем? — спросил Гарри.

— Пива. Холодного пива.

— Можно бы и сосиски.

— Не надо!

— Надо, надо!

Я кивнул головой. Согласился на все. На загривке у меня пот выступил.

Гарри смотрит на меня, щупает глазами мое лицо, руки, грудь и твердит:

— Это ты, ты!

А я тоже пялюсь в его лицо, теперь с докторской бородкой, и подтверждаю:

— Да, да, это я.

— Я знал, что ты меня отпустишь, — неожиданно сказал Гарри Клейст.

— А я нет, — признался я.

— Я знал.

— Меня вдруг озарило…

— Может быть, но я верил, что это не конец.

— А если бы ты не говорил по-сербски? — быстро спросил я.

— На пальцах договорились бы, — ответил Клейст.

— То-то и оно!

Гарри Клейст улыбнулся:

— Понятно.

Я водил рукой по мраморной столешнице, двигал холодное пиво, дымились красные сосиски. Потом спросил с расстановкою:

— Откуда же ты все-таки знал, что я тебя отпущу?

— В какой-то миг меня вдруг озарило, больше сейчас и не помню, — ответил Гарри Клейст.

— Господи, и тебе знакомо озаренье!

Он опять уставился на меня, щупает глазами и приговаривает:

— Это ты, ты, ты, — а сам барабанит пальцем по мраморной столешнице.

— Да, да, это я, — и тоже барабаню по столу.

Выпили мы пиво, съели сосиски и закурили, вытянув ноги под столом.

— Я получил тогда отпуск. Собственно, сначала-то я попал в госпиталь, воспаление суставов. Сам знаешь, почти нагишом бежал, твое алиби, а холод какой был!

— Что ты сказал начальству?

— Да уж сказал.

— Что, я спрашиваю.

— То же, что и ты.

— Я спрашиваю: что ты сказал?

— Что сбежал из-под расстрела. Железный крест получил. А ты? Показал мою одежду?

— Точно.

— В общем, два сапога пара.

— Да.

— А жене я сказал правду, всю, только ей. И Маргарита каждое воскресенье ходила в церковь, молилась за тебя. Мы не знали твоего имени, и она молилась за черного худого человека с большим горбатым носом.

— Достаточно, чтобы господь бог меня опознал.

Гарри кивнул, почесал бородку. Мы пили по третьей кружке.

— После родился Вольф, а позднее Кэти. А до войны у нас был Торстен, теперь женился уже, дедом меня сделал. А ты?

— Я один. Один на реке. Жена и дети погибли.

Гарри Клейста затрясло.

— Мои?

— Да как посмотреть, мои тоже виноваты!

— Кто стрелял в них? — Гарри Клейст сжал губы, прищурил влажные глаза.

— Этого я не знаю. Главное, взяли их. И отца тоже. В заложники. За одного — сотню. Круглая цифра. Трехзначная. Для нас, сербов, она была в ходу. Для французов меньше.

— Да, я знаю, знаю.

— У нас ведь нет Гете.

— У нас есть, и что?

— Что́ только не защищает нацию! Да ладно, выдюжим.

— Пустое это! — выкрикнул Гарри Клейст.

Вся пивная повернулась в нашу сторону. Усталые люди, занятые собой, смотрели теперь на нас.

Гарри Клейст поднял плечи, втянул шею и голову в ворот пиджака. Корчился, как ошпаренный петух. Я не стал ему мешать. Наконец он поднял голову и, открыв рот, словно умирая от жажды, глотал воздух. Потом зачастил:

— Закажем еще пива. Давай. Выпьем еще. Надо ведь, правда?

— Мне на вокзал пора.

— Ни за что! Останься у меня на несколько дней. Должен же ты познакомиться с моей семьей.

— Сейчас не могу, — отговаривался я, — поезд скоро.

Гарри огорченно качал головой, сдаваясь. Потом поднял свои осыпанные мукой брови:

— Знаешь, у меня теперь аптека. А ты как?

— Я на пенсии.

— Так ты же еще молодой!

Я отмахнулся, разве объяснишь…

— Законы у нас такие, — коротко сказал я.

— Выходит, вы богатая страна.

— Тебе бы наши богатства, — уязвил я и себя и его.

Гарри понуро вертел головой, лицо снова налилось кровью, в груди что-то хлюпало, да и у меня горло сжало, не продохнуть.

Снова мы у какой-то черты, подумал я.

Пошли на вокзал. До того, как водится, долго препирались, кому платить. Я, конечно, уступил, как-никак, Вена его город. Мой — Вршац!

Оказалось, вокзал совсем близко. Но я все равно не нашел бы его. Гарри забежал в какой-то магазин, вынес сверток — для меня.

— Фрукты в сахаре, — сказал Гарри Клейст.

— Да кто же их есть будет?

— Ой, ради бога, прости, я не хотел… — И он опять побагровел, в груди захлюпало, и он глотнул воздух бледным ртом.

— Так-таки никого? — едва выговорил он.

— Да есть, Чеперко у меня есть.

— Кто это?

— Кто, кто, я бы и сам хотел это знать. Слушать умеет, все как есть вытянет.

Мы покружились возле вокзала, до отхода поезда еще было время. Гарри держал меня под руку и все твердил:

— Это ты, ты!

— Да, да, это я.

Потом мы прошли на перрон. На людей не смотрели. Остановились возле закрытого буфета на колесах. Гарри сказал:

— Ты должен приехать в Вену.

Я неопределенно пообещал — весной, осенью, в будущем году.

— Приезжай этой осенью и на сколько сможешь. Ведь ты на пенсии!

Дал мне шестизначные номера телефонов — домой и в аптеку.

Я поднялся в вагон. Гарри Клейст снял шляпу и встал почти по стойке «смирно» возле закрытого буфета на колесах.

Поезд двинулся, а я стоял у окна, пока Гарри Клейст не превратился в черную точку. И думал: вот так и смерть леденит зрачок и все уменьшает — лица, дома, дороги, небо, все убегает от тебя, все краски жухнут, и мрак затягивает тебя в свое логово.

В купе — мои громкоголосые спутники, каждый что-то показывает, накупили всякой всячины. Спрашивают и меня, я ткнул в пакет над головой. Все мне осточертело. Соседи мои увидели, что я не охотник заглядывать в чужие свертки, и отстали, а меня гложет мысль: «Один, один на всем белом свете!» Скоро я заснул…

Чеперко, ты не спишь, ждешь, что дальше? Дальше всегда есть.

Прошло два года, снова занесло меня на венский вокзал. Прошвырнулся туда-сюда, вижу буфет на колесах опять закрыт. Верно, его открывают только для ночных поездов. И тут начал я раздумывать: звонить или не звонить. «Да — нет», впору гадать на ромашке. Смотрю на стеклянную будку, ведь это совсем просто, убеждаю себя, монета есть, снимешь трубку, бросишь монету…