Славко Яневский - Неразделимые

Наконец он вошел и застал обе комнаты — приемную и кабинет — пустыми. Дулич остановился, торопливо напоследок затягиваясь. Перед ним два сомкнутых стола, шкафы со сдвинутыми створками, где хранились следственные дела, через распахнутую в соседнюю комнату дверь был виден угол начальнического стола. Все стихло, слышался даже шум ветра за окном, куда прозрачные занавески пропускали его блуждающий взгляд. Но это была тишина не только покоя, но и западни: все-таки он намеревался совершить нечто втихаря и радовался, что получил для того возможность. Говорить с городом из кабинета начальника разрешалось и считалось вполне обычным, прямой телефон имелся только здесь, а у всех агентов была личная, семейная или даже тайная, любовная жизнь, почему иногда и требовалось говорить с аппарата, который не прослушивался бы. И все же он, хотя, может, и реже других пользовался этой привилегией, а может, как раз и поэтому, чувствовал себя каждый раз виноватым. Он подошел к столу затушить о пепельницу сигарету и, притискивая окурок, скользнул глазами по желтой папке, на которой узнал четкий, закругленный почерк своего коллеги, младшего следователя Домокоша: «Милош Остоин». Взял в руки папку, прижал ее, будто щит, к груди (а так он ее и воспринимал) и уже с большей уверенностью, нежели обычно, шагнул в кабинет Ревеса. Затворить дверь? Нет, лучше оставить раскрытой: если кто и войдет, пусть не думает, что он прячется.

Кабинет Ревеса отличался от приемной: покомфортнее, побогаче, с тремя креслами возле окна и застекленным шкафом, наполненным юридической литературой, которой никогда ничья рука не касалась, и с маленьким, резным столом — на углу его и стоял телефон. Допросов, тем более пыток здесь не велось. Ревес вызывал сюда только сотрудников на совещания; если ж он вмешивался в допрос, в так называемые грязные дела, то занимался этим лишь у них, в их комнатах или в подвале, куда имел обыкновение спускаться часто независимо от необходимости: вялый и мрачный, он исподтишка любовался на избиение и, попыхивая сигаретой, вечно приклеенной к нижней губе, бросал лаконичное: «Крепче» или «Что ты его жалеешь?», будто здесь кто щадил себя или заключенных, если требовалось вырвать у них признание или нужные сведения. Дулич догадывался, что за этими короткими, почти бессмысленными фразами скрывалась затаенная потребность в кровавом зрелище, тайное наслаждение пыткой, калеченьем; по лицам прочих следователей и охранников, по нетерпеливому порой подергиванию их губ или бровей он видел, что и у них складывалось такое же впечатление; однако по начальственному распоряжению все они и в самом деле с удвоенным пылом и яростью кидались на свою жертву, и его подначка обычно становилась прелюдией к жесточайшему измывательству над допрашиваемым, а иногда и к его смерти. Такое уж тут было неписаное служебное правило: любой призыв к жестокости принимается к действию, ибо жестокость есть мерило усердия, а кому ж не хотелось избежать возможного подозрения в том, что им это правило нарушается.

Но от всего этого кабинет Ревеса был далек: здесь царили умиротворяющая чистота и порядок, безмолвные книги и послушный аппарат для разговоров. Дулич положил папку на полированную поверхность стола и поднял трубку. Раздался сигнал, что линия свободна, и он набрал свой домашний номер. Затем пришлось ждать. Послышался продолжительный гудок, выходит, соединили. После долгой паузы прозвучал еще один гудок, и опять долгая-долгая пауза, и вновь длинный гудок. Потом еще один. Дулич почувствовал, как капли пота стекают у него по шее: быть не может, чтобы никто не слышал звонка телефона. Или?.. На мгновение ему представилась жуткая картина: Ежик, мертвый, лежит в кровати, голова его в последнем движении сползла с подушки, утянув за собой почти до пола легкое тельце; рядом с ним, опрокинутым вниз головой, стоит на коленях и рыдает жена, а в соседней комнате надрывается, беспомощно и беспричинно, телефон, и некому снять трубку, и нет в этом больше никакого смысла.

В то же мгновение в аппарате щелкнуло, протяжный гудок прервался. Что теперь?

— Алло, — в ужасе крикнул он, и в ответ с облегчением и злостью услышал произнесенное женой почти шепотом вялое, хриплое, с неправильным ударением «алло» — и к телефону-то ей не привыкнуть, отсюда и неуклюжий язык, суетливая ее бестолковость, что так отвратительно отражает и пронзивший собственное его нутро ужас.

— Почему трубку не берешь? — укорил он ее, но ответа не последовало, естественно, она опять не нашлась, что сказать, и не сумела объяснить то, что ему и без слов было ясно. А вдруг она молчала оттого, что не решалась произнести вслух самое страшное? Его опять облил пот. — Слушай, да говори же наконец! Как дела?..

— Ничего…

Значит, все же не самое худшее.

— Как ничего? — приободрился он. — Разве доктора не было?

— Был.

— Так и рассказывай об этом, черт подери. Для чего я и звоню? Или, думаешь, я соскучился по твоему блебетанью? Что он сказал?..

— Ох, Пали…

Хуже этого она не могла ничего произнести. Этакая незаконченная жалоба, которая своей умильностью неуместно напоминала о поре, когда они любили друг друга. Он сглотнул слюну.

— Что, Пали? Говори.

— Я так боюсь! — прозвучало зловеще в трубке.

— Чего ты боишься? — невольно понизил голос Дулич. — Что сказал врач?

— Сказал, что болезнь опасная. Скарлатина. Что ребенок может… что ребенок может задохнуться.

Значит, живой все-таки. А до чего отвратительно она выговаривает всякое иностранное или непривычное слово, до чего ж отвратительно!

— Скарлатина, говорит? Ну, это пустяки. Скарлатиной дети часто болеют. И я тоже болел, — соврал он. — Может, и у тебя была, только ты не знаешь.

Он умолк, чтобы по ее молчанию, по дыханию услышать, успокоилась ли она, но ничего не понял.

— Как он себя чувствует?

— Он, — она тут же ударилась в плач, едва только речь зашла непосредственно о сыне. — Он… весь горит… бредит… я ставлю ему компрессы…

— Компрессы? Что еще за компрессы?

— Холодные, на горло и на грудь.

У него потемнело в глазах.

— Смотри не простуди.

— Я так боюсь.

И опять молчание. Что еще надо сказать?

— Лекарство он прописал?

— Ох, уколы, — встрепенулась она, в отчаянии цепляясь за эту новость, но и с призвуком отчаяния в голосе.

— Ну вот, видишь, — сказал он наобум, лишь бы ее угомонить. — Это наверняка поможет.

Но она, напротив, как раз теперь выплеснула на него все свое горе и ужас.

— Он сказал… он сказал… что все зависит, хватит ли у него сил, что он в руках божиих, и если протянет до вечера, он сказал, так останется жив, но, Пали, ты же знаешь, какой Ежик слабенький.

Последние слова были столь очевидны, что, будто кулаком, ударили его в грудь.