Славко Яневский - Неразделимые

Да и тут, возле Остоина, нет сил оставаться, он не может на него смотреть, потому что видит в нем мертвого Ежика, но не может и не смотреть, ибо тогда придется смотреть на стены, забрызганные кровью, что разят его, надвигаются на него со всех сторон, душат. Надо бежать отсюда, из этой душегубки, но бежать теперь придется с бременем непоправимого преступления на сердце.

Он вышел из комнаты. Гомон, изнутри подмываемый воплями, чуть в стороне от двери Карой Надь и второй охранник курят, болтают себе беспечно. С опущенной головой он миновал их, не решившись ни заговорить с ними, не поглядеть на них, уверенный, впрочем, что едва он удалится, они бросятся в комнату, чтоб убедиться, что за ужас он за собой оставил, а вскоре, уже завтра, они узнают об ужасе постигшей его кары. Быть ему опозоренным, вот уж погибель так погибель!

Поднимаясь по лестнице, он все еще не мог вообразить себе, как предстанет перед Ревесом и Домокошем, как объяснит им, что произошло с подследственным и что произошло с ним. «Лучше уж смерть, — пришло ему в голову. — Вытащить из кармана револьвер и пустить себе пулю в висок. Одним мгновением боли спастись от позора всей жизни. Но где б это сделать?» Он направился к уборной, хотел войти, но дверь уперлась во что-то мягкое, и, когда он все же налег на нее, высунулась красная физиономия следователя Клопенхольца в кривом оскале:

— Здесь у меня две барышни, подожди!

Дулич скривил рот в улыбке, — последнее притворство, связанное с этой его профессией, от которой он еще не отрекся перед другими, и пошел дальше. Справа находилось машинописное бюро, обычно в это время там никого не было, он открыл дверь. На столе стоял телефон, он почти заставил себя подойти к нему. Надо позвонить жене, выслушать, что случилось, на деле убедиться в кошмаре, столь глубоко и безусловно им ощущаемом. Поднял трубку, аппарат не имел прямой связи с городом, но все равно — решил дождаться, пока объявится телефонистка. Заикаясь, он сказал свой номер, потом снова ждал, чувствуя, как кровь отхлынула от головы, а желудок корчит судорога. Наконец гудок, второй, третий и тишина. Снова молчание: конечно, она опять рта не раскрывает. Дулич тяжело вздохнул.

— Это ты, Йоли?

— Я.

Голос ее звучал тихо, словно в изнеможении, желудок Дулича сжало еще сильнее.

— Ну, говори, как вы там? Что Ежик?

— Ежик, — она запнулась, — Ежику лучше, гораздо лучше, температура упала. О, Пали, кажется, он выживет!

Он ждал, не веря.

— Да ты ли это?

— Я, я!

— И ты говоришь, что Ежику лучше?

— Да, жар уменьшился и смотрит сейчас побойчее, даже малинового сока попросил. Ох, Пали, я так счастлива.

Он положил трубку, ее излияния его не интересовали. Словно по мановению волшебной палочки тяжесть с души исчезла, пропала тишина, а в голове появилась ясность. «Все уладится, — подумал он, а скорее спросил самого себя: — Возможно ли такое?» Жизнь пойдет дальше, будто ничего и не произошло, он останется человеком, у него есть сын, есть будущее — будущее, уходящее в бесконечность. Жизнь! И в порыве умиления и восторга Дулич подошел к двери, запер ее на ключ и, отступив на шаг, упал на колени, сложил руки, поднял взгляд ввысь, к потолку, и выкрикнул вольно и громко:

— Спасибо, тебе, господи! Тебя нет, господи! Да, тебя в самом деле нет! Нет! Я бог!

Затем, успокоенный и обессиленный, поднялся, подошел к двери и вновь повернул в ней ключ. Взялся приводить себя в порядок. Провел пальцами по волнистым волосам, по привычке следуя за их непокорными извивами, поискал взглядом зеркало и, не найдя его, оглядел смявшийся жилет, намокшие брюки и лишь тогда понял, что пиджака на нем нет. Как скинул его в камере, так там и оставил. Он подумал, что надо бы спуститься за ним, но вспомнил про мертвое тело Остоина, которое еще лежит там, окровавленное, возможно, еще привязанное к скамье. Видеть его ему не хотелось, сама мысль, что придется его увидеть, казалась жуткой, передаст-ка он лучше через кого-нибудь из охранников на входе Карою Надю, чтоб тело унесли. А заодно и подослали ему пиджак, он может им приказать, он может им приказать все, и они во всем обязаны ему повиноваться.

Перевод с сербскохорватского В. Суханова.

Ж. Чинго родился в 1936 году в Велгошти (Македония). Прозаик. Автор сборников рассказов «Пасквелия» (1962), «Новая Пасквелия» (1965), «Условия существования» (1976), романов «Серебряные снега» (1966), «Большая вода» (1971).

На русском языке вышел сборник избранных рассказов Ж. Чинго «Пожар» (1973), роман «Серебряные снега» (1977).

Рассказ «Любящая душа» взят из сборника «Условия существования».

Однажды после охоты мы заблудились. Страстный охотник, любитель полазить по горам в другое время года, пожалуй, и позволит себе небольшое приключение. Но зимой, в непогоду, когда вдруг отяжелевший лес просыпается и начинает завывать, будто потревоженный леший, даже уроженец этих мест невольно приостанавливается и настораживается, как заяц, а сердце его бьется быстро и тревожно. Мрачные у нас леса, непролазные, страшные, как ночной кошмар.

Но страх вызвало совсем другое: неожиданно по снежной пустыне разнеслась тихая детская песенка. Непостижимость ее появления действовала устрашающе. Тихие детские голоса крепче мороза, крепче всего на свете сожмут ваше сердце. Я знаю наши древние, волшебные сказки, но песня эта не походила на сон. Нет, я нисколько не придумываю, но вот что так и осталось неясным: кого я услышал прежде — волка или песню? Об иных снах потом сожалеешь, как о чем-то самом дорогом, что потеряно в жизни.

— Извините, но крестьянин — это же осел, — загремел вдруг голос поблизости, — вьючь на него, не жалко, пусть хоть околеет! Эх, вы скажете, ну о чем говорит этот дурак Янчуле, но я и в самом деле так думаю, дорогой учитель… Разве я не прав?

— Нет, не прав, товарищ Янчуле, — отвечал продрогший, охрипший голос.

— Почему не прав, почему? — удивляется разболтавшийся Янчуле.

— А потому что он — человек, — тихо и спокойно отвечает спутник. — Надо беречь человека, Янчуле. Пуще всего надо беречь человека, дорогой товарищ! Дерево срубишь, на следующий год оно снова даст ростки. Человека же ни вернуть, ни повторить нельзя!

Болтуну это, однако, непонятно. Не вмещается у него такое в голове. И он твердит свое:

— Человек самый что ни есть злющий зверь, учитель! Будь у меня хоть какая-то власть… Ну хоть на семь недель, нет, много, хватит и семи дней! Да и семи дней много, за семь часов я тебе сотворю мир!

Тут-то вы наконец понимаете, что встретилась нам не потусторонняя нечистая сила, а наши люди, а точней — о чем нетрудно уже догадаться — двое случайных людей, шагавших по своим делам.