Сара Кроссан - Одно целое [litres]

учат их наизусть.

Джон достает соломинку

из картонки сока

и втягивает через нее воздух,

как дым,

затем выдыхает в окно.

– Не знаю… Ты говоришь,

как будто в нем два слога. «Бел-ка».

– В нем и есть два слога.

Бел-ка. Бел-ка. Конечно, два!

– Не-а. Один.

Одно короткое, шустрое и прожорливое

словцо. Беллллк. Секси.

Выходит очень забавно.

Теперь мой черед смеяться.

– У тебя и впрямь получается секси. Ага.

Он вновь затягивается соломинкой.

– Это не трудно.

Если говорить всем ртом,

пользуясь и языком, и зубами, и губами,

большинство слов получаются секси.

Особенно само слово «секси».

– Сек-си , – медленно произносит Джон,

а потом повторяет: – Сек-си .

Сама попробуй.

Говори всем ртом.

Он не смеется,

а внимательно наблюдает за мной.

– Сек-си, – шепчу я.

– Сек-си, – говорит он. – Вот так.

Наш инструктор заикается,

рассказывая про устройство машины –

для чего нужны педали и где какие

приборы, –

а когда я вставляю ключ в замок

зажигания,

она хватает меня за руку.

– Погодите. Честное слово, я не понимаю,

как вы поведете машину.

Разве вы сможете

так слаженно двигать ногами?

Не попадете

в а… а… аварию?

И вот так всегда.

Люди не понимают

нашей синхронности,

того, как мы чувствуем

друг друга без слов.

– Всем известно, что

общение

на девяносто процентов

невербально, – заявляет Типпи

и,

пока инструктор думает над этим,

я завожу мотор.

Нам надоело

каждый день договариваться,

кто нас отвозит и забирает из школы.

Поэтому однажды мы вместе с Джоном

садимся в электричку

и делаем вид, будто не слышим слов,

что осиными жалами жужжат вокруг нас.

– Небось и знаменитостям так кости

не перемывают, –

говорит Джон. –

Я даже представить не могу, каково вам.

– А вот каково, – отвечает Типпи,

показывая пальцем

на тетку неподалеку,

что целится в нас камерой телефона.

– Давайте я им скажу?

– Нет! – тут же выпаливаю я,

потому что не хочу сцен

и уж точно не хочу,

чтобы Джон нас спасал.

– На сей раз меня возьмут, – говорит

папа. – Точно вам говорю.

Он ставит на стол коробку с пиццей

и упаковку

содовой.

Впервые за долгое время

мы едим вместе,

как семья:

рассказываем друг другу про случившееся

за день,

но в основном слушаем папу:

как директор Института Фоли

в городе

«влюбился» в него

и чуть ли не предложил работу

прямо с порога.

Мама убирает со стола.

Звонит папин мобильный.

– Да. Да. Хорошо.

Я понимаю.

Спасибо.

Да. Хорошо. Да.

Папа смотрит на телефон

и швыряет его об стену.

Он разлетается

на множество черных осколков,

которые осыпаются

на кухонные столы.

– Будет у тебя работа, сынок, –

лопочет бабуля,

а отец отвечает:

– Еще твоей жалости тут не хватало.

Это последнее, что он говорит

за целых три дня.

Три вороны приземляются во дворе

и начинают клевать наш крошечный газон.

За ними прилетает сорока

и опасливо косится на нас сквозь стеклянные

двери.

Типпи показывает пальцем на птиц.

– Плохо дело.

Она не суеверна, нет,

просто фанатеет от Альфреда Хичкока

и морщится, если видит рядом хотя бы двух

птиц.

Типпи заразилась этим от мамы с папой,

которые познакомились на одном

из хичкоковских фильмов

на Кинофоруме в Нью-Йорке.

Две недели они обжимались

в красных бархатных креслах

и за это время стали знатоками Хичкока.

И заодно влюбились.

Когда они узнали, что мы – близнецы,

то, конечно, сразу решили назвать нас в честь двух его величайших звезд,

Типпи Хедрен и Грейс Келли.

Они такие красавицы,

что иногда нам кажется это жестокой издевкой.

Как бы то ни было, Типпи обожает Хичкока

и видела все его фильмы.

Пока я готовлюсь рассказывать про стихи

Уитмена,

которые нам задали на дом,

Типпи смотрит «Психоз» и одними губами

повторяет

слова Веры Майлс.

– За домашку не беспокойся, – говорит она

мне. –

Почитаю потом в инете краткое содержание.

К восточному побережью

приближается ураган,

и нас отпускают из школы пораньше.

Метеорологи предупреждают,

что наводнений и отключения электричества

не избежать,

поэтому мы готовим наш подвал

к апокалипсису.

Папа убирает все со двора

в коридор,

а мама раскладывает под забором

мешки с песком.

Бабуля посылает Дракона в магазин

за консервами и туалетной бумагой,

потом заставляет нас с Типпи

заполнить ванну и все имеющиеся в доме

емкости

водой.

Может, я и должна бояться,

но мне только жаль,

что из-за урагана мы не можем пойти

в церковь с Ясмин и Джоном,

где мне дышится

гораздо свободней.

– А можно на набережную? – спрашивает

Дракон,

и папа тут же рявкает:

– Вот еще! Это опасно,

черт подери.

Может, так он проявляет заботу,

но получается не ахти, прямо скажем.

Раз делать больше нечего,

мы с Драконом

смотрим в окно

и ждем,

когда могучие волны

и яростные ветра

поглотят наш город.

Типпи сопит

рядом со мной,

а ветер все воет и свистит за окном.

Хочется встать и посмотреть,

что там творится,

но я боюсь ее разбудить:

тогда она будет полночи брюзжать,

что не может уснуть.

Поэтому я тихонько лежу

и слушаю

и пытаюсь представить,

как выглядит ураган,

и каково это –

встать к окну

и смотреть в него

совершенно одной.

Не помню, что мне снилось,

но я резко села

и тяжело отдуваюсь,

сердце колотится,

а в голове только серый туман из слов

и распухших картинок.

Типпи открывает глаза.

– Ты как? – хрипло спрашивает.

– Нормально, – я отвечаю. – Спи.

Город еще не успел проснуться,

а мы с Типпи уже ковыляем

к Институту Стивенса,

что расположен в самой высокой точке

Хобокена.

Отсюда можно увидеть Нью-Йорк

и реку

и своими глазами убедиться,

как прочно стоят на ногах

эти небоскребы.

Здесь все по-прежнему:

Эмпайр-стейт-билдинг стремится к небу,

а пирс Челси уже открыт,

и гольфисты

швыряют мячики в сетку,

которая мешает им свалиться в Гудзон

и опуститься

на самое,

самое

дно.

– Наверное, ураган передумал

заглядывать в Нью-Йорк, –

говорит Типпи. –

Я его понимаю.

Город – отстой.