Сара Кроссан - Одно целое [litres]

и щелкают детей

на телефоны.

Но мама с папой исчезли.

– Куда они подевались? – спросила я Типпи.

– Папе понадобилось к машине.

Мы начинаем проталкиваться к сцене,

но добираемся слишком поздно:

толпа расходится.

Прожекторы погасли.

В закусочной «Малибу» на Вашингтон-стрит,

куда мы всей семьей идем отмечать

выступление Дракона,

она говорит:

– Вот бы танцевать «Ромео и Джульетту»

с Нуриевым!

– А кто это? – спрашиваю я.

Все набрасываются на полную миску начос.

– Да никто… Нуриев давно умер,

и потанцевать с ним не получится.

Но он был самый великий из всех.

Дракон грызет, словно мышка,

краешек тако,

и я вдруг замечаю,

как исхудали ее пальцы –

они словно узловатые прутики.

– Ты такая худая, – говорю

и беру ее за запястье.

Большой и указательный пальцы

смыкаются

слишком легко.

Мама заказывает еще содовой,

папа – еще пива.

Типпи ест свой тако.

– Знаю, – говорит Дракон

и краснеет,

как будто ей сделали

приятнейший комплимент.

Дракон учит нас пяти основным позициям,

разрешая опираться на стулья,

но то и дело похлопывая нас линейкой

по сутулым спинам

и опущенным подбородкам.

Мы с Типпи, конечно,

так себе балерины,

и дисциплина у нас хромает,

поэтому очень скоро

мы валимся на кровать от смеха.

Типпи все хохочет

и хохочет,

а потом вдруг замечает,

что я не смеюсь,

что я и дышать-то толком не могу,

а из комнаты словно бы разом высосали весь

кислород.

Дракон с визгом бросается к нам.

Когда прибегают мама и папа,

Типпи тоже еле дышит.

Я поднимаю ее с пола.

И мы встаем навстречу родителям.

– Это была шутка, – говорю. – Все хорошо.

Мы пошутили .

Дракон щурится.

Мама с папой хмурят лоб.

Но почему-то все

решают мне поверить.

Все, кроме Типпи.

Миссис Бьюкенен учит весь класс играть в бадминтон,

и вместо того чтобы просто смотреть,

мы присоединяемся к игре.

Хотя воланчик легкий

и нам с Типпи выдали по ракетке,

мы не в состоянии одержать победу

даже над одним игроком,

даже когда этот игрок – Джон,

даже когда он не сразу бросается за воланом.

Казалось бы, ну чего ему стоит поддаться?

Смилостивиться над нами,

величественно и благосклонно

позволить воланчику

просто упасть на поле

пару раз.

Но жалость ему не знакома.

Наверное, мы должны обидеться,

почувствовать себя неудачниками.

И все же осознание, что мы проиграли

заслуженно,

что Джону плевать, как мы это воспримем, –

уже само по себе как победа.

Радость довольно быстро улетучивается:

мы с Типпи еще долго

сидим на унитазе и

пытаемся отдышаться.

– Все-таки надо полегче, –

говорю я.

– Это точно, – кивает Типпи.

Ну надо же, в кои-то веки

со мной согласилась.

Мы с Типпи приходим в церковь

с пачкой чипсов

для наших друзей.

– Ну что, мир? – спрашивает Ясмин.

– Угу, – неохотно кивает Типпи.

Я улыбаюсь.

И Джон улыбается мне в ответ.

– Вас как будто целую вечность не было, –

говорит.

– Да, – говорю, – но теперь мы здесь.

– А почему ты не тусуешься со спортсменами

или неформалами,

или ботаниками – ну хоть с кем-нибудь? –

спрашиваю Джона.

– Я на стипендии, Грейс.

Уж ты-то понимаешь, что это значит.

Мы для них слишком обычные.

– Издеваешься?

Ты – обычный.

И это прекрасно.

А я только мечтаю стать обычной.

Это моя цель.

Он качает головой

и берет меня за руку,

поглаживает мой большой палец,

отчего все сосуды в моем сердце

вспыхивают огнем.

– Здесь обычность – это позор, – говорит

он. –

В глубине души

все хотят

быть звездами,

а нормальным и обычным

ничего хорошего не светит.

Но они все не правы.

Нормальность – это святой Грааль,

и лишь те, кто ее лишен,

умеют ее ценить.

Я только о ней и мечтаю,

и я бы не глядя променяла на нее

странность, фриковость

и обалденность.

– А я люблю твою нормальность, –

говорю я,

и щеки тут же вспыхивают –

ведь я же чуть

не выдала самое сокровенное.

Он наблюдает за мной.

Потом говорит:

– Знаю.

Джон дает мне почитать все полюбившиеся

книги –

толстенные талмуды

с загнутыми страничками,

ломаными и выгоревшими на солнце

корешками.

Иногда я читаю, как он:

долго-долго вгрызаюсь в «Гроздья гнева»,

а потом замечаю загнутый уголок

и останавливаюсь,

чтобы перенять его ритм чтения,

почувствовать,

как он листал эти страницы,

увидеть эти слова его глазами,

заметить незримый контур

его мыслей.

Посмотреть фильм втайне от сестры

я не могу.

Даже в наушниках

я знаю:

Типпи слышит тихое дребезжание

моей музыки.

А вот во время чтения

я совершенно одна.

В мои мысли

никто не может проникнуть.

Когда я читаю

«Невыносимую легкость бытия»,

то переношусь

из Хобокена

в Прагу Милана Кундеры

и наблюдаю,

как обольстительная Сабина

в одном котелке

открывает любовнику дверь своей студии.

Я одна в «Орландо» Вирджинии Вулф,

в покоях Орландо,

где она просыпается женщиной,

прожив всю жизнь

красивым мужчиной.

Однако –

вот чудо –

зная, что Джон тоже читал эти строки,

тоже глотал эти слова,

которыми я упиваюсь,

я чувствую,

что пробую на вкус

и его самого.

Я отбиваю цыпленка,

панирую, как шницель,

и обжариваю в раскаленном подсолнечном

масле,

пока он не начинает шипеть и скворчать

на сковородке.

Однако Дракон

соглашается взять в рот лишь

пару ломтиков огурца из салата

без заправки.

Она грызет их,

словно крольчонок,

а все остальное сдвигает на край тарелки.

Я опускаю вилку.

– Ты разве не любишь шницель?

Мама поднимает голову и говорит:

– Надо поесть, зайчик, –

но голос у нее слишком усталый и

на Дракона не действует.

Дракон мотает головой.

– Я в обед ужасно объелась, –

говорит она с такой широкой улыбкой,

что сразу понятно: врет.

В балетной студии Дракона

планируют шестинедельную поездку в Россию,

но она не сможет поехать:

мама с папой все деньги тратят на наших

врачей и самую лучшую медицинскую

страховку,

чтобы мы

не откинули

концы.

– Это папа виноват, – говорит Типпи. –

Пропивает все деньги.

Но нельзя же думать,

что дело только в этом.