Сара Кроссан - Одно целое [litres]

роняя на кафельный пол зажженную

сигарету

и растаптывая ее в пыль каблуком сапога.

– Обосраться!!! – восклицает он снова,

а Типпи

ядовито-любезно ему отвечает:

– Только, пожалуйста, не при нас.

В спальне Джона пахнет грязным постельным

бельем

и лосьоном после бритья.

Стены заклеены портретами мертвых

писателей

и

эскизами татуировок.

– Извини, что нагрубила твоему отцу, –

говорит Типпи

и добавляет: – Хотя мне не очень-то

совестно.

Джон смеется.

– Кэл – мой отчим. Он клевый.

Он, по крайней мере, со мной.

А мать свалила.

Иногда он тоже бывает сволочью,

но зато он меня не бросает.

Платит за мой проезд и обеды,

если б не он,

я бы ходил в дерьмовую школу через дорогу

и черт знает чем бы занимался.

Кэл говорит,

что поживет со мной, пока я не поступлю

в универ,

а потом уедет в Колорадо.

Он любит снег.

Ясмин ложится на кровать Джона и что-то

напевает,

Типпи изучает его коллекцию DVD,

а я наблюдаю, как Джон

роется в груде мятого белья,

и жалею,

что не могу набраться храбрости и сказать,

как это ужасно –

что мать его бросила,

что он такого не заслужил

и

что

бросить

такого

сына –

самый глупый поступок

на свете.

На десятый день рождения

мама подарила мне

серебряную подвеску: кроличью лапку.

С тех пор я ношу ее, не снимая:

слежу, чтобы каждый день

талисман висел у меня на груди.

– А это что? – спрашивает Джон,

крутя подвеску в руках.

Его руки пахнут мылом.

– Талисман, – говорю.

Он подозрительно щурится

и садится поближе.

Типпи и Ясмин нас не слушают.

Они изучают меню пиццерии

и выбирают начинку.

– Ты чего, правда веришь в эту фигню?

Я опускаю глаза

и вдруг чувствую себя ребенком.

– Не знаю, – говорю, –

но вреда не будет, так?

– Не знаю, – тянет Джон,

отпуская кроличью лапку. –

Правда не знаю.

Джон везет нас домой

на машине Кэла,

и мне приходится очень постараться,

чтобы не дуться на Типпи

за то, что она – слева

и может сидеть рядом с Джоном целых

пятнадцать минут.

Папа лежит на диване

один в темноте.

– Уже очень поздно, – он говорит.

– Извини, – отвечаем мы хором

и делаем шаг навстречу.

– Я волновался, – он говорит.

Темнота становится легче.

– Что ж, вы дома, – он говорит. –

Спокойной ночи.

И, не сказав больше ни слова,

уходит спать.

Типпи вертится

в постели,

потом достает телефон,

и свет дисплея освещает ее лицо.

– О чем думаешь? – спрашиваю

и замираю

в ожидании

неизвестно чего.

Она поворачивает голову

ко мне

и смотрит точно таким же печальным

взглядом,

как у меня.

– Ох, Грейс, – выдыхает.

Она моргает

моими глазами

и закусывает

мои губы.

Мы так похожи,

что порой

я испытываю к ней отвращение.

Мне надоело

каждый день,

каждую минуту

смотреться в зеркало.

– Мы можем учиться в школе, – говорит

она. –

И работать, и водить машину, и плавать,

и ходить в походы.

Я отправлюсь за тобой хоть на край света,

Грейси.

Я готова на что угодно. Вот правда.

Понимаешь?

– Да, – говорю.

– Но нам нельзя влюбляться. Ты поняла?

– Да, – шепчу.

Только

поздно она

спохватилась.

Сиамские близнецы,

которые первыми получили это название,

Чанг и Энг,

Левый и Правый

(я называю их братья Банкеры)

срослись в области грудной клетки:

их соединял толстый хрящ.

Для таких фриков, как мы,

они – пример для подражания.

Да, тоже уроды,

но они добились успеха,

после того как

при рождении

чудом избежали

смертного приговора короля Рамы.

Что бы там Типпи ни говорила

о любви,

у Чанга и Энга Банкеров

было две жены

и двадцать один ребенок

на двоих.

Они жили, любили, боролись

и умерли вместе.

Это дарит надежду

и заставляет гадать:

а нам что мешает

быть

как эти сиамцы?

– Тебя что-то волнует, – замечает доктор

Мерфи.

Типпи слушает какой-то новый альбом

и отстукивает ритм ногой.

Эх, я бы куда охотнее

слушала музыку вместе с ней.

От доктора Мерфи никакого толку,

она лишь заставляет меня

чувствовать .

– Все хорошо, – говорю. –

Мне нравится в новой школе.

Брови доктора Мерфи

взлетают и падают, как качели.

Она откладывает блокнот

и карандаш.

– Давай поиграем в ассоциации.

Мы уже играли в эту игру.

Мы играли, и я всякий раз

лгала.

Ну, что можно сказать о человеке

по одному слову?

Как одно слово

может отразить

всю мою суть?

– Семья, – говорит она.

Семья:

мама, папа,

плохо, грусть,

боль, разлад,

пустота,

одиночество.

– Торт! – говорю я вслух и легонько хлопаю

в ладоши:

мол, до чего веселая игра!

Мол, я и не догадываюсь,

что она пытается

залезть мне в душу.

Доктор Мерфи говорит:

– Сестра.

Сестра:

здесь, сейчас,

одно целое, кровь,

кости, разлом,

обморок, падение,

смерть,

одиночество.

– Дракон, – отвечаю.

Доктор Мерфи шмыгает носом.

Непонятно: я прошла тест или нет?

Впрочем, какая разница.

Наше время истекло,

допрос закончился.

На сегодня.

Мы с Типпи идем на восток

к набережной,

встречать маму с парома.

Пристань нынче совсем другая,

это раньше

здесь было полно рабочих и грузчиков.

Сегодня тут все кишит

йога-студиями, фитобарами и

детскими колясками,

что стоят дороже автомобилей.

Паромная переправа.

Я кладу руку на спинку скамейки,

закрываю глаза

и отдуваюсь, словно

только что пробежала марафон.

Сердце колотится,

умоляет меня отдохнуть.

– Грейс? – говорит Типпи.

Я открываю глаза,

когда мама спускается по широким сходням

и машет нам рукой.

Паром изрыгает в Гудзон черный дым.

Я машу в ответ, Типпи тоже.

– Все хорошо, – говорю,

и мы

с улыбкой

идем встречать маму.

– Что-то с нами неладно, – говорит Типпи

в электричке, когда мы едем в школу. –

Я тоже ненавижу Род-Айленд,

но что-то неладно.

Я беру ее за руку.

– Подумаешь, легкая одышка!

– Ну-ну, – говорит Типпи, –

раз это такой пустяк,

ты ведь не против,

чтобы я в следующий раз

рассказала об этом доктору Деррику?

На философии мы изучаем