Сара Кроссан - Одно целое [litres]

двери

на улицу.

Теперь мама лежит в кровати и плачет.

Она безутешна.

И очень скоро,

разумеется,

нас ждет нищета.

Я скидываю обувь,

а Типпи – нет.

– Ты же знаешь, он терпеть не может,

когда мы ходим по дому в уличной обуви.

Ничего не могу поделать:

голос у меня строгий, как у училки.

Типпи тащит меня к дивану.

– Да брось, что он сделает? – спрашивает она

и закидывает ногу на журнальный столик.

– Не знаю. Взбесится… Начнет…

Я умолкаю,

нагибаюсь,

скидываю со стола ее ногу.

– Да он набухается в любом случае, Грейс!

Когда ты уже поймешь?

Его не вразумить

и не задобрить.

Она трогает мой амулет,

кроличью лапку на шее.

– Ты разве не обсудила это

со своим личным мозгоправом?

– Не понимаю,

что ты несешь, – бурчу я,

отстраняясь

и пряча кулон

под рубашку.

– Еще как понимаешь, – говорит Типпи

и демонстративно

кладет ногу

на стол.

Хлопает дверь. Звенит посуда.

Радио начинает орать,

слышна ругань

и крики.

Папа готовит себе еду,

пока все остальные

пытаются спать.

– Да что с ним такое?! – вслух

возмущаюсь.

Типпи фыркает.

– Небось, узнал,

что я не разулась.

Начинается с малого: больше никаких

кинотеатров,

новой одежды и ужинов в кафе.

Это все ерунда,

которой мы

почти и не замечаем.

Но.

Вскоре у нас уже нет денег на газ,

на мясо,

на вкусняшки

и вообще ни на что,

кроме врачей,

поскольку на этом

мама

не готова экономить.

Бабуля продает несколько старых колец

и ценных вещей

на eBay –

нам не хватает даже на жизнь.

Мама сутками гладит белье,

но зарабатывает сущие гроши.

Дракон два раза в неделю

сидит с соседским ребенком.

Все тянут лямку,

кроме отца.

И нас.

– Мы должны помочь, –

говорю я Типпи.

– И что же ты предлагаешь? – спрашивает она.

Я убираю длинную челку

с ее глаз.

– Ты прекрасно знаешь,

что мы без труда можем заработать кучу денег,

ничем не жертвуя.

Типпи вздыхает.

– Если мы пойдем на ТВ,

то пожертвуем своей честью, Грейс, –

говорит она. –

Я этого не допущу.

Но что толку от чести и достоинства,

когда у тебя нет

всего остального?

Вот что я хотела бы знать.

Папа помогает маме написать резюме и

они громко смеются,

сидя рядышком за компьютером,

держась за руки.

Быть может, это означает,

что они снова друг друга любят.

Быть может, мамино увольнение –

на самом деле дар свыше,

а не беда,

как мы думали.

Но потом

мама уходит.

Ее нет всего два часа,

однако за это время папа успевает

отыскать спиртное и

надраться.

Мы с Типпи прячемся в своей комнате,

разбирая домашку и готовясь к предстоящим

контрольным,

жалея, что Дракон все еще на танцах

и у нас нет товарища по несчастью.

Но в доме тихо.

Мы выползаем на кухню,

где мама сидит за столом

и режет салат.

– Все хорошо? – спрашиваю.

Мама поднимает голову

и тут же

вскрывает палец острым ножом.

Кровавые пузыри стекают на стол,

а она как будто и не замечает.

– Я делаю греческий салат, – говорит она.

Мы киваем.

– Достану фету, –

тихо произносит Типпи.

Но мама уже мотает головой.

– На фету денег не было, –

признается она

и кладет палец в рот,

чтобы отсосать кровь.

Миссис Макэван, соседка сверху, стоит

на пороге,

держа на бедре сына Гарри.

– Дракон дома? – спрашивает она,

глядя в пространство между нами.

Я качаю головой.

Типпи говорит:

– Она на танцах.

Миссис Макэван вздыхает.

– Какая жалость.

Если она вернется в ближайшее время,

пусть зайдет, хорошо?

Киваю.

Типпи говорит:

– Мы можем посидеть с Гарри, если хотите.

Мы с удовольствием.

Миссис Макэван сглатывает слюну.

– Нет-нет… нет-нет…

Он боится чужих.

Малыш улыбается, гулит

и тянет ручку к моим кольцам в ушах.

Миссис Макэван одергивает его и смеется.

– Передайте Дракону, что я заходила, ладно? – бормочет она

и бежит наверх

домой,

прижимая к себе драгоценное

и такое пугливое

дитя.

Будь у меня пистолет,

я могла бы ограбить банк.

Сунуть дуло под нос кассиру

и потребовать всю наличность,

затем смыться

на чужом «Мазерати».

Я могла бы продавать наркоту детям

или стать сутенершей.

Я могла бы нарушить любой закон.

Если б меня решили бросить в тюрьму,

Типпи тоже вынуждена была бы сесть

за решетку.

А это уже незаконный арест,

и никакой суд такое не одобрит.

Если б не моя чертова совесть,

мы бы уже были богаты.

– Простите, дети, – говорит мама,

усаживая нас на кровать,

чтобы мы не слиняли из комнаты. –

Мы переезжаем.

Мы больше не можем позволить себе эту

квартиру

в Хобокене.

Даже телефон мы больше

позволить себе не можем.

Простите.

– Ты не виновата, мам, – говорю,

пытаясь быть доброй,

пытаясь не винить ее

за потерю работы,

за то, что отправила нас в школу

и заставила в нее влюбиться.

– Простите, – она отвечает. –

Мы продадим эту квартиру и купим

жилье подоступнее

в Вермонте.

У нас там родня,

и власти штата

наверняка подыщут вам другую хорошую

школу.

– Но не «Хорнбикон», –

говорит Типпи,

не в силах кого-либо утешать

или идти на уступки.

Если честно, я ее понимаю.

Она права.

Это будет уже не «Хорнбикон».

И Джона с Ясмин там не будет.

Дракон заглядывает в комнату из коридора.

– Это, конечно, фигово, – говорит. –

Но мы прорвемся.

Она сутулится,

горбит спину

и смотрит уныло,

что совсем на нее не похоже.

Она и сама не верит своим словам.

– Тебе придется забыть о балете, – говорю

я сестре. –

В Вермонте может и не быть хорошей студии.

Дракон пожимает плечами.

В ее глазах стоят слезы.

– Прорвусь, – отвечает она. –

Буду танцевать на горнолыжных склонах.

Я щипаю Типпи за коленку.

Она поднимает глаза.

– Нет , – рычит, а потом добавляет: –

Ну ладно, может быть.

Глядя в пол,

Типпи говорит:

– Звоните той репортерше.

Голос у нее легкий,

как чистое белье на веревке.

– Звоните, – повторяет она, –

пора начинать фрик-шоу,

мать его.

– Вы уверены? – спрашивает Дракон. –

Вам заплатят за то, чтобы всякие идиоты

могли

на вас пялиться.