Сара Кроссан - Одно целое [litres]

проблему духа и плоти

и готовимся

к дебатам.

Я буду рассказывать

о святой Екатерине Сиенской,

которая родилась в 1347-м.

В младенчестве она

пережила чуму,

но все равно умерла в тридцать три,

потому что

перестала есть.

Типпи говорит, у нее была нераспознанная

анорексия,

но святая Екатерина просто считала,

что ее душе не нужна пища.

Вместо этого она посвятила себя

Богу и молитвам,

отказу от всего телесного

и приобщению к святому.

Порой мне тоже хочется

заняться своей душой,

а не тревожиться без конца

за бренное тело.

Вместо зеленой школьной юбки

Ясмин надела джинсовую мини

и колготки с леопардовым принтом.

Она залила свои розовые волосы лаком

и поставила их волной.

Учителя даже не заставляют ее переодеться,

потому что

сегодня ей исполнилось семнадцать,

а дни рождения для смертельно больных

детей –

это святое.

– Я бы даже могла с кем-нибудь

перепихнуться по случаю праздника, –

заявляет Ясмин и так громко гогочет,

что все, кто есть в классе ИЗО,

поднимают кисточки над водянистыми

автопортретами

и оборачиваются.

Вечеринки не будет, но

Ясмин приглашает нас к себе с ночевкой.

Так мы говорим нашей маме.

А вместо этого

идем ночевать в церковь

под голыми ветвями

и мерцающими звездами,

тайком пробираясь по школьной

территории,

когда там никого не остается.

Когда Джон уходит за красками,

Ясмин показывает открытку:

сердечко в блестках,

а посередине – «ЛЮБЛЮ» завитушками,

как монограмма.

– Это от Джона, – говорит. –

Зря он, конечно.

Я ему уже говорила, что это не для меня.

Мое сердце бьется о ребра,

как будто сзади кто-то снова и снова

врезается в меня

на электромобильчике.

Я отдаю Ясмин открытку,

даже не прочитав.

Свой автопортрет

она нарисовала черной краской,

глаза – крошечные камешки

на слишком круглом лице.

– Ужасно, да?

Не знаю, что она имеет в виду –

портрет или ситуацию с Джоном.

Знаю только одно:

бывают вещи и похуже,

чем быть любимой им,

чем получать открытки,

усыпанные его поцелуями.

– Ты не слишком загоняйся на этот

счет, –

говорит Типпи Ясмин

и хочет добавить что-то еще,

но передумывает

и вместо этого гладит мой бок.

– Ты как? Норм? – спрашивает она меня

позже.

Киваю.

Я – норм.

А потом говорю:

– Сегодня в церкви напьюсь.

Я наблюдаю,

какой он с Ясмин,

но не вижу даже намека на чувства.

Может, она ошибается?

Может, своей открыткой он хотел сказать

что-то другое?

Либо она не права,

либо я слепая,

потому что со стороны

он общается с ней совершенно так же,

как прежде.

Есть не хочется.

От одного вида

перченой курицы на подушке

из желтого риса

меня мутит.

Отворачиваюсь.

– Не будешь? –

спрашивает Типпи,

и я двигаю к ней тарелку

со своей половиной порции.

– Ешь, – говорю,

и она быстро съедает все

за двоих.

Синюшные тучи собираются на горизонте.

– Надеюсь, дождя не будет, а то облом

с днем рождения, – говорю.

Типпи уводит меня от окна.

– Волнениями делу не поможешь.

– А из-за чего вы волнуетесь? – спрашивает

мама,

входя в комнату с охапкой чистой одежды.

– Грейс не хочет, чтобы шел дождь, –

отвечает Типпи.

Мама кладет белье

и берет со стола две грязные тарелки.

– Подумаешь, дождь. Есть вещи

и поважнее. –

И, не вдаваясь в подробности,

выходит из комнаты.

Церковь полнится

стрекотом и визгом

ночных насекомых.

Луна зашла

за тяжелые тучи.

Холод проникает под свитер

и в кости.

Я думала, несколько бутылок пива притупят

мои чувства к Джону,

загонят их в темный чулан,

и я смогу думать о чем-то другом,

о чем-то осуществимом.

А выходит наоборот.

В голове стоит туман слов, которые я бы

хотела шептать

ему здесь, в темноте.

Его лицо сейчас еще красивее, чем обычно,

а его смех заставляет все мои мышцы ныть от

влечения.

Типпи чувствует это, морщится,

потом отпивает вино из почти пустой бутылки

и жует брауни с марихуаной.

Ясмин наигрывает на гитаре песни Долли

Партон

и тихонько поет.

Джон садится рядом со мной на мокрое

бревно.

– Дай-ка руку, – требую

и поворачиваю его ладонь

к черному небу.

– Погадай, – говорит.

Я веду пальцем по диагонали

через всю его ладонь,

смотрю на него во все глаза

в лунном свете,

впитываю его

и нашу близость.

– Линия ума показывает, что ты человек

любопытный и творческий,

а линия сердца очень сильная.

– Понятно, – говорит Джон,

растопыривая пальцы

и подставляя мне всю ладонь.

Алкоголь пытается заставить меня

сказать то, чего говорить не стоит.

Я прикусываю язык

до крови.

Типпи вздрагивает и кутается в плед.

От неожиданности я подскакиваю на месте.

– Что? Забыла обо мне?

Типпи хохочет, а я

прячу глаза,

потому что

ДА,

я и впрямь

на секунду

о ней забыла.

Погадав друг другу по ладони,

напевшись, напившись,

накурившись, наотмечавшись,

мы замолкаем.

Тишину нарушает Ясмин:

– Мама подарила мне ВИЧ.

Она не знала. Просто родила,

а потом долго кормила грудью.

У меня не было шансов.

Я высосала из нее эту дрянь.

Все молчат.

Мне кажется, Ясмин и не ждет от нас слов.

В небе цвета шифера

вспыхивает упавшая звезда.

Я загадываю желание –

направляю все добро

Ясмин.

Типпи жмется ко мне, берет за руку:

мы обе прекрасно понимаем подругу.

Мы знаем, каково это –

носить с рождения проклятие,

о котором твоя мать

и не подозревала.

Родись мы в другом веке,

люди тыкали бы в нас пальцем

и спрашивали бы друг друга:

о чем только думала наша мать,

пока носила нас в утробе?

В те времена народ бы решил,

что она разглядывала картинки с чертями

и читала сатанинские книжки

во время беременности:

образы просочились

в ее утробу

и отпечатались

на наших хрупких телах.

В далеком прошлом

кто-нибудь непременно обвинил бы

в случившемся нашу мать.

Сегодня ученые знают,

что она тут ни при чем,

что наша странность

не просочилась в нас из маминой головы,

словно сточные воды в чистый ручей,

просто так уж сложилось при зачатии:

яйцеклетка не поделилась так,

как ей было положено.

Научный прогресс, безусловно, –