Тадеуш Бреза - Валтасаров пир. Лабиринт

Этого Анджей, конечно, не помнил, зато помнил, что ни одно семейное событие не обходилось без старого ксендза. Многое связывало его с Уриашевичами. Когда-то он учился в семинарии с братом бабушки, ксендзом Крупоцким, впоследствии викарным епископом, который умер еще до войны. Венчал родителей Анджея. Он же хоронил его мать, которая скончалась, когда Анджею было два года. Проявив отвагу и упорство, добился у немцев выдачи тела его отца, расстрелянного как заложника, и предал его земле.

— Никого из близких у нас не осталось. Во всей Варшаве хоть из конца в конец пройди… — И Ванда, не кончив фразы, горестно замолчала.

— Но дядя Конрад?! — недоумевал Анджей.

Хорошо зная дядю, он не мог взять в толк, что с ним произошло.

— Потерял небось все, что за оккупацию скопил, а жить-то надо! — высказала свои соображения Ванда.

Тося язвительно засмеялась.

— Не беспокойся, птичьего молока он у них все равно не получит. Очень скромно живет.

— Какая разница, скромно он живет или нет, лишился сбережений или нет? Захотел бы, так мог бы за нас похлопотать перед властями, а он не хочет, — пожаловалась Ванда.

— А вы к нему обращались?

— Обращались. Он сказал, чтобы мы не рассчитывали на него.

— Сказал, что с прошлым покончено, — прибавила Тося. — Совсем очерствел!

— Все старые знакомые от него отвернулись. Ведь он новой власти продался. Если бы ты знал, какие он речи произносит! Публично! То ли он помешался, то ли его лукавый попутал!

Ванду душила злость.

Тося из двух зол выбрала меньшее — болезнь.

— По-моему, он помешался.

— Знаешь, что сказала про него пани Рокицинская? Что второй глаз, который ему в гестапо не выбили, должны выбить теперешние наши правители. Тогда у него будет объективный взгляд на вещи.

Тося в ужасе закрыла руками лицо.

— Ванда, разве можно так говорить?

— Это не мои слова. Я только повторяю, что люди говорят.

Тося перевела разговор на другую тему — тоже невеселую.

— Боже мой, не верится даже, что все было когда-то иначе. И совсем еще недавно. Как будто только вчера. За год до конца войны! Когда твой отец и Леварт были живы. Мы жили в своей квартире, а рядом — Леварты в своем роскошном доме, как всегда, широко, шумно.

— Чересчур даже! — заметила Ванда не без едкости.

— Не надо так говорить!

— Я только повторяю то, что ты сама же говорила во время войны. И отец Анджея был того же мнения. Станислава Леварта не заботило, что о нем люди думают.

— Оставь ты его в покое, хоть на том свете. Он же умер. Все кончено.

В комнате воцарилось молчание. Ванда сидела неподвижно, отвернувшись к окну. Она была зла на себя и на весь мир. Потрескавшиеся руки саднило. Мази, обещанной в «Caritas» [2] «Милосердие» (лат.) . Здесь название благотворительной католической организации. , ей сегодня не дали. Даже простого глицерина. А за продуктами, которые получала она каждую неделю, велели зайти завтра. Она не могла даже предложить Анджею остаться поужинать. А переночевать — и подавно.

— А как Фаник? Все такой же деликатный и благовоспитанный? — расспрашивала Тося: ей хотелось как можно больше узнать о Левартах. — Что он поделывает?

— Ничего. Без денег сидит.

— А пани Роза?

— Замуж вышла.

— Роза Леварт, мать Фаника, вышла замуж? — опешила Тося.

— Да.

— Слышишь, Ванда?

— Слышу, я ведь не глухая. Овдовела, вот и вышла, что же тут особенного.

— Какая была холеная. Всегда в роскоши, комфорте… — размышляла вслух Тося. — Знаешь, а она ведь наша ровесница.

— Муж ее австриец, кажется, — припомнил Анджей.

— Военное знакомство небось?

Внезапная печаль вытеснила злобу из сердца Ванды. Она подумала о прошлом, которого не воротишь, о настоящем, таком непонятном, обо всех мелких будничных неприятностях, от которых никуда не денешься, и из глаз ее выкатились две слезинки.

— Детка, — дрожащим голосом произнесла она, — разве такими ты нас представлял? И свое возвращение?

Но, заметив, что ее настроение передалось Анджею, который приуныл, взяла себя в руки и сказала потеплевшим голосом:

— Какое счастье, что ты вернулся!

— Если бы еще и мама могла тебя увидеть! — вздохнула Тося.

Они уже вчера объясняли ему, с каким это связано риском. Правда, после последнего сердечного приступа непосредственная опасность миновала, но всякое волнение для больной еще опасно. Соображения, как подготовить мать к встрече с внуком, целиком поглотили сестер. Некоторое время они спорили, как это лучше сделать.

— Мама столько месяцев ждала этого! — воскликнула Тося.

— Лет, а не месяцев, хочешь ты сказать, — перебила Ванда.

И вдруг то, что она старалась подавить в себе с самого начала, прорвалось наружу. Не обращая внимания на предостерегающий взгляд сестры, заломив руки, которые ото всех прятала, она воскликнула:

— Боже мой, зачем ты привез с собой в Варшаву Иоанну!

Анджей был поражен. Более нелепого упрека он не ожидал.

— Что вы, тетя! Скорей уж она меня привезла, если на то пошло, а не я ее!

Тося обняла сестру. Она полностью разделяла ее чувства, но на сей раз сдержалась.

— Ну ладно, ладно, — сухо, измученным голосом сказала Ванда. — Мне дела нет до этой женщины. Не хочу о ней больше говорить. Слышать даже не желаю!

— Интересно, бабушка вспоминает ее когда-нибудь? — подумал Анджей вслух.

— Давай не будем говорить об этом! — решительно прервали его мысли тетки.

Иоанна Уриашевич, младшая сестра Тоси и Ванды, прошла мимо старушки, продававшей фиалки на Маршалковской, потом вернулась, купила букетик и попыталась приколоть к отвороту жакета, но булавка, которую дала ей старушка, оказалась негодной.

— Бабушка, а другой у вас нет?

— Теперь все такие!

Тогда Иоанна, порывшись в большой сумке, извлекла английскую булавку, в отличие от обыкновенных — цветную.

— Заграничная? — поинтересовалась старушка.

Иоанна откинула волосы со лба. На дворе стоял март, и она была без шляпы. Впрочем, она не носила ее и зимой.

— Заграничная, — ответила она. — Я и сама заграничная!

На душе у нее было и грустно и радостно. Грустно оттого, что маленький и грязный город — таким она его смутно помнила — превращен был в руины. А радостно оттого, что она начинала в нем новую жизнь и встретили ее здесь приветливо. Засунув в карманы руки, большие и сильные, как у всех Уриашевичей, пошла она дальше легкой, пружинистой походкой. И на каждом углу приостанавливалась: тщетно искала табличку с названием улицы. Но табличек не было. Не хватало кое-где и самих углов, а то и целых домов.

— Первая Журавья, вторая Вспольная, — считали вслух прохожие, которых спрашивала Иоанна, — пятая, что поперек пойдет, она и будет.