Тадеуш Бреза - Валтасаров пир. Лабиринт

Комната, в которую они вошли, была залита солнечным светом. Ксендз, опасаясь воров, перенес сюда из костела ризы, покрывала, чаши, дароносицу и даже некоторые самые ценные иконы и фигуры святых. Серебро, золото, яркие краски слепили глаза. Иоанна отколола фиалки и положила возле какого-то святого.

— Слушаю вас! — Ксендз Завичинский остановился, держась за спинку кресла.

По мере того как Иоанна говорила, самообладание к нему возвращалось, и он уже знал, как должен поступить. Перед глазами его вставало прошлое, позор, пережитый из-за нее, когда она убежала из дома с мужчиной. Сколько страданий причинила она дорогим его сердцу Уриашевичам, этим почтенным людям и примерным прихожанам, лучшему его другу епископу Крупоцкому. Он не мог себя превозмочь и не предложил Иоанне сесть. И хотя ноги у него стали уже неметь, стоял и сам, выпрямившись, непримиримый и ожесточенный, только повторяя время от времени:

— Да, я слушаю. — И наконец, когда счел, что причина ее прихода ясна, воскликнул: — Ты хочешь, чтобы я с матерью тебя помирил, а с богом ты помирилась? Здесь бог твоих слов не услышит. Богу угодно, чтобы ты произнесла их во храме.

Иоанна развела беспомощно руками. Этого она не ожидала. В бога она давно не верила. И давно не придавала значения подобным условностям. А о том, что ксендзам положено верить в бога, как-то не задумывалась.

— А что ты собираешься делать здесь? Мужа у тебя, кажется, нет? — продолжал ксендз.

Как перед тем дяде, она рассказала ему о своих планах. Но при первом же упоминании о школе он ее перебил:

— Учить?! Ты хочешь, чтобы этот легкий заработок, погубивший тебя, и других тоже погубил?

Его душил гнев. Порождением дьявола были в его представлении балетные школы. Если бы не они, не было бы этой скандальной истории в семье Уриашевичей. Крупоцкий предостерегал сестру, предостерегал ее и он, ксендз Завичинский. Но после смерти главы семьи, старика Уриашевича, отца трех дочерей и сына, говорить стало, собственно, не с кем.

— Если так, ступай и не возвращайся, покуда не одумаешься. И оставь навсегда надежду увидеться когда-нибудь с матерью. Это мое последнее слово!

Произнося свою угрозу, ксендз приподнялся на носки и от этого казался выше ростом. Возмущенная Иоанна направилась к двери. На пороге она обернулась и сказала сквозь зубы:

— Может, вы и святой, но человек нехороший!

Внутри у нее все клокотало от возмущения. В голове теснились какие-то мысли, доводы, опровержения. Но, кроме упомянутого замечания, она ничего больше не сказала. На улице заметила, что букетик фиалок каким-то образом снова очутился у нее в руке. Отняла, значит, у святого. И от этого бессознательного поступка на душе стало легче.

— К черту! Пропадите вы все пропадом! Плевать я на вас хотела!

Эти слова относились к ее сегодняшним собеседникам.

Так шагала она по улице, бормоча про себя ругательства и покрепче.

Збигнев Хаза, у которого поселился Анджей, то спал до полудня, то вскакивал чуть свет и мчался в гараж ремонтировать автомобили: он был владельцем небольшой мастерской. После обеда он принимал у себя знакомых дам, иногда они оставались на ночь, и тогда Анджей переселялся на кухню. Но чаще предпочитал уходить из дома и часами слонялся по городу.

Хазу он знал с детства (бабушка Хазы и мать Конрада Уриашевича были родными сестрами), они учились с ним в одном классе, встречались и после школы, хотя Анджей поступил в политехнический институт, а Хаза — в университет, на юридический. В Варшаву Хаза вернулся с группой офицеров, освобожденных из немецкого лагеря армией Рокоссовского. И с места в карьер, словно спеша наверстать упущенное, вступил в некую организацию, действовавшую на освобожденной территории. Но ее вскоре выловили. Хаза каким-то чудом уцелел и на сей раз приехал в Варшаву с большими деньгами. За ними никто не явился — ни в первый месяц, ни позже. Тогда он со спокойной совестью вложил капитал в дело. Но после объявления амнистии почувствовал себя значительно хуже. «Что толку от этой амнистии, — рассуждал он сам с собой, — если сперва надо всю подноготную о себе выложить. Вот загвоздка!» Незадолго до приезда Анджея он в конце концов уладил это дело и получил на руки соответствующий документ. Как уж он оправдался перед комиссией — неизвестно. Но нервы у него явно сдали. И он старался забыться, как умел.

— Я убедился, что методы борьбы у нас были идиотские, — кратко заявил он Анджею.

— А по-твоему, есть другие, разумные? Или вообще нужно что-то совсем другое?

— Нет, — решительно сказал Хаза и, пристально глядя на Анджея своими близко посаженными глазками, прибавил: — Впрочем, мы еще потолкуем об этом.

Но разговор так и не состоялся. И времени не было, да и не тянуло Анджея обсуждать серьезные проблемы. Чем больше бродил он по городу, тем меньше желал раздумывать над «принципиальными» вопросами. Разрушенная Варшава причиняла неутихающую боль. Это он сам, своими руками разрушал ее, стремясь защитить. Простой рядовой, глупый и несознательный, он плохо разбирался тогда в обстановке, настолько же плохо, насколько хорошо разбирались те, чьим интересам он невольно служил. Но об этом думать не хотелось. Что же до себя самого, то он считал, что у него все уже в прошлом. И борьба, и высокие идеалы. И все прочее.

Первый вечер провел он на Мокотове, обследовав четырехугольник, образуемый улицами Нарушевича, Олесинской, Аллеей Независимости и Бельведерской. Но где проходили их позиции, так и не смог установить. До́ма на Урсыновской улице, откуда они делали вылазку в первый день восстания, тоже не нашел. Не было и люка, через который он спустился в канализационную трубу и пробрался в центр города, не желая складывать оружия, пока другие еще дерутся. Могилы его командира тоже не оказалось в сквере Одынца; там они предали земле сначала туловище, потом голову и правую руку — то, что осталось после разрыва мины. Останки перенесли на кладбище, щебень убрали, в домах, которые удалось отремонтировать, поселились люди. Что было, то прошло навсегда!

А развалины на площади Наполеона? Здесь в доме номер десять застрял он случайно на ночь, благодаря чему сам уцелел, но потерял отца. В тот раз засиделись допоздна — наступил комендантский час, и он позвонил домой, что не придет ночевать. А под утро на квартиру к ним нагрянули с обыском и нашли в комнате Анджея пистолет, спрятанный, казалось, так надежно, что лучше нельзя. Через несколько дней отец значился в списках заложников, расклеенных в городе. На самом же деле расстреляли его сразу, авансом, так сказать. Об этом Анджей тоже узнал на этой площади, в доме четыре, где нашел временное пристанище. Всюду, куда ни посмотришь, встают воспоминания.