Тадеуш Бреза - Валтасаров пир. Лабиринт

Он заказал солянку. Заведение было низкого пошиба, пропахшее табаком и пивом. Но когда официант поставил перед ним дымящуюся тарелку, Анджей перестал всем существом ощущать окружающее убожество. Обжигаясь, с жадностью набросился он на еду, и блаженное тепло разлилось по его телу. Отступили тревожные мысли о предстоящем деле и связанных с ним трудностях. Вдруг он вздрогнул. Нет, он не ошибся. Перед ресторанчиком остановились двое мужчин. Анджей низко склонился над тарелкой. Что за наивность! Ведь зал совершенно пуст. Что, если они войдут!

Едва успел он выскочить из-за стола, как те двое уже вошли. Анджей отступил к двери в уборную. Они его не заметили. Дрожа от волнения, закрылся он в кабинке.

— Вот это да! Вот это да! — твердил он.

С одним из них Анджей никогда не встречался, хотя знал, кто он по профессии, зато второй, помоложе, Антось Любич, тоже искусствовед, был школьным товарищем Уриашевича и тем единственным человеком, который мог расстроить его планы.

— Вот это да! — стуча зубами, повторял Анджей.

Он выглянул в щелку. В этом жалком заведении никто не дежурил в уборной, и Анджей, не боясь навлечь подозрений, мог делать, что ему заблагорассудится. Он приоткрыл дверку пошире. Еще не ушли, но пьют, к счастью, прямо у стойки. Значит, не собираются засиживаться.

Когда он вернулся в зал, солянка совсем остыла. В ожидании, когда ее подогреют, он заказал стопку водки. Под молчаливым нажимом официанта Анджей решил, что за доставленное беспокойство надо взять что-нибудь к водке. Стоя возле буфета, искал он закуску подешевле, и взгляд его остановился на маленьком помидоре, одиноко лежащем на тарелке. Поспешность, с какой официант его принес, не предвещала ничего хорошего. Так и оказалось: из-за этого дурацкого помидора (зато парникового!) у Анджея едва хватило денег, чтобы расплатиться.

С купленной на кладбище сиренью в руке (не выбрасывать же, коли она так дорого стоит!) Анджей позвонил в квартиру Хазы. Дверь открыл сам хозяин.

— Цветы? — удивился он, но, вообразив, что угадал, воскликнул: — А, понимаю! Спасибо, что подумал обо мне. Но сегодня они мне как раз не понадобятся. Так-то вот: один день без женщин.

И он потащил Анджея к столу.

— В таком случае, может, сегодня поговорим, — сказал Анджей и, в упор глядя на Хазу, добавил: — Дельце есть к тебе.

— Тридцать тысяч долларов! Вот холера! — бледнея, прошептал Хаза.

Они сидели в дорогом ресторане, — подавали изящно одетые, надушенные официантки. Разговор за обедом так и не состоялся, и они приступили к нему только вечером. Анджей начал было, но к Хазе явился кто-то насчет автомашины. И после обеда Хаза исчез, а вернувшись, не хотел даже слышать о том, чтобы ужинать дома.

Хаза уставился на Уриашевича своими невыразительными, близко посаженными глазками. Лишь время от времени с губ его срывались короткие проклятья, означающие удивление.

— Вот холера! Вот холера! — повторял он.

— Сумма эта не с потолка взята! — сам приходя в волнение от ее величины и слегка краснея, пояснил Анджей. — Уж Фаник небось не пожалел сил, чтобы узнать ей истинную цену, можешь мне поверить. Да я и сам проверил по каталогам все, что он мне сообщил. И у антикваров справлялся.

— А сколько за нее заплатил старик Леварт? — не то что не веря, а из любопытства спросил Хаза.

— Сорок тысяч рублей! Но он переплатил. Во что бы то ни стало хотел, чтобы картина в стране осталась. И самолюбию льстило: единственный обладатель Веронезе в Польше. Не князь какой-нибудь, не магнат, а он — фабрикант, торговец. Страшно тщеславный был на этот счет.

Уриашевич покосился на соседние столики. Никто не обращал на них внимания. Тем не менее он колебался.

— А ты уверен, что здесь можно разговаривать свободно?

— Абсолютно! И чего это вы все из-за границы такие пуганые приезжаете? Говори смело. — Хаза, однако, отодвинулся, освобождая на диване местечко рядом с собой. — Коли ты нервный такой, садись поближе, — сказал он, приготовясь слушать.

— При жизни пана Станислава, — начал свой рассказ Анджей, — картина висела в гостиной. Гостиная Левартов была тогда местом самым безопасным: гарантию ей давала фабрика, которая нужна была немцам. С паном Станиславом они считались, как, впрочем, и он с ними. Но едва он умер, а до того арестовали еще дядю Конрада, у которого повсюду были связи, положение изменилось. Отца моего к тому времени уже не было в живых, из всей дирекции остался один старик Кензель. И вот он посоветовал вдове Станислава, пани Розе, картину спрятать. Но она не приняла его совета всерьез. Уж очень любила себя красивыми вещами окружать. К тому же картина принадлежала не ей — наследником был сын, Фаник, так что ее это, собственно, прямо и не касалось. Тогда Кензель решил посоветоваться со мной.

Уриашевич достал из кармана авторучку и на бумажной салфетке стал набрасывать план.

— Смотри: вот Белянская, вот Длугая, здесь сгоревший дом Левартов, здесь уцелевшая дворницкая, — показал он свой чертеж. — Ориентируешься?

Хаза кивнул. У Анджея вырвался судорожный вздох.

— Тут вот флигель стоял, где мы жили, а тут, где крестик, видишь?..

— Вижу.

— На этом месте второй флигель был, лаборатория. У Леварта никогда к ней не лежала душа. До войны работало там всего двое-трое, так, для проформы. А в оккупацию и вовсе один. И большие подвальные помещения всегда пустовали. Валялось там битое стекло да разный хлам. И вот по планам мы с Кензелем убедились: в одном из подвалов легко устроить отличный тайник. Смотри! — На второй салфетке Анджей набросал, как все это получилось. — Ловко?

Хаза не возражал.

— Устройство тайника Кензель взял на себя, — продолжал Уриашевич. — И все сделал за одну ночь. А мне поручил другое. Антося Любича помнишь?

— Еще бы!

— В войну он работал в Национальном музее. И вот я попросил его как специалиста помочь нам по всем правилам упаковать картину перед тем, как замуровать. Оказалось, для этого нужен картонный цилиндр и еще специальный футляр. Цилиндр — это ерунда, а вот футляр из оцинкованного железа достать было нелегко. Когда все было готово, с пани Розой не понадобилось даже разговаривать; за несколько месяцев до восстания она уехала из Варшавы и больше не вернулась. — При воспоминании о том, как прятали знаменитое полотно, сердце у Анджея забилось сильнее. — Я скрывался тогда и дома бывал редко, а в ту ночь пришел. Хотел Кензелю помочь, ну и ради Левартов сделал это. Любича привел с собой. Кензель…

— Долговязый такой?

— Да, да! Душой и телом предан был Левартам! Если бы не он, фабрика наверняка бы к немцам перешла после смерти пана Станислава. Особенно когда у нас в доме оружие нашли, отца моего расстреляли — он ведь был одним из директоров, а второго, дядю Конрада, арестовали! Но Кензель сумел как-то выкрутиться, вышел из положения. И в ту ночь — тоже не представляю себе, как бы мы управились без него! Было совсем поздно, прислуга Левартов уже спала, когда мы с Любичем стали наворачивать картину на этот картонный цилиндр, пустой в середке, только фанерными кружками укрепленный изнутри. Потом обшили ее холстиной, засунули в футляр, приладили крышку и запаяли на совесть. Часа два на это ушло. А ведь надо было еще перетащить эту штуковину — в сорок кило весом, метр восемьдесят длиной! Темень полнейшая, идешь — спотыкаешься, а в тишине малейший шорох слышен. И потом замуровать ее. Без Кензеля — старик в проходной устроил тем временем скандал, чтобы отвлечь внимание, — нам нипочем бы не обделать это дело втайне так, что о нем знают только трое.