Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

III

В то, что ему предначертано, казалось, сам он не верил. И только в утро дедовых похорон, распоряжаясь насчет могильного камня, отец сплоховал, невольно обмолвившись, что присмотрел у Горелой пещеры валун песчаника, почти белоснежный, да крупный такой, что и на два надгробия хватит. Не в пример старику, до последнего копавшему, пилившему, строгавшему и топтавшему свои постылые дни, отец торопился жить: смотреть, дышать, удивляться и слушать. Он был прирожденный обманщик.

На розыгрыши его не обижались, а россказням и сочиненным небылицам охотно доверяли — не потому, что был он столь горазд кого-то провести, а оттого, скорее, что в его историях становилось людям чуть уютнее и светлее, чем в простоватой правде их жизней. И когда отец рассказывал про смеющийся крошечный водопад, затерянный в лесу, или хромого горного козла, глумливо пускавшего газы в прицелившегося охотника, рано или поздно кто-нибудь непременно набредал и на хохочущий бурливый источник, и на пукнувшего тура, ушедшего, припадая на одно копыто, от промахнувшегося ловца в зеленоватую дымку расселины. Стоило ему придумать запутавшегося в облаке орла, как они, орлы, тут же множились под ищущими взглядами, увязая полетом в белой пене небес. С маловерами он никогда не спорил и, лишь бегло взглянув в их сторону легкой синеватой печалью, тут же отворачивался, чтоб не оскорбить кого своей грустящей жалостью.

На матери женился потому, что она его поразила — не столько красотой, сколько картиной, что при виде ее нарисовало ему его воображение: она стояла у своего хадзара и смотрела на то, как ее братья выносят из-под навеса семейный котел для кувда, рассказывал он.

— Калитка была распахнута, и сквозь нее я увидел, что в ее оцепенелых руках больше скорби, чем праздника. Она стояла одна, подвернув незаметно крылья, словно силясь не улететь, и было это очень красиво. Будто самый высокий гром, которого никто до меня и не слышал. Все вокруг оказались слепы, и только я разглядел. С тех пор так вот и сторожу ее руки глазами, а стоит мне задремать, как они в крылья и превращаются…

Будучи проницательна от природы, мать знала, что на ее месте могла оказаться другая, кто — почти все равно: в отцовом сердце жило столько любви и восторга, что переменчивый ветреный случай мог расплескать их на кого угодно еще. Просто ей больше других повезло. Рядом с ним всегда было тепло, хоть и немного волнительно: когда он умолкал, собеседник тщетно пытался разгадать по глазам его и дыханию, какой тропой пошли гулять его мысли, чтобы добраться туда, где быль и небыль привычно жмут друг другу руки и погружаются в искренний разговор.

Потом дед умер, и отец заболел.

Внезапно, исподтишка, на него нападали головокружения, он еще пуще бледнел, а в синих глазах закипала черная лихорадка. Когда отпустили первые приступы, он стал выбираться во двор и часами сидел там, наслаждаясь детской кротостью воздуха. Долго ходить он не мог даже опираясь на палку, и однажды, указав на собственную тень, посетовал вдруг:

— Плотнее, толще сделалась. Да и отяжелела порядком, едва за собой волоку…

Так они поняли, что он поверил. По ночам, особенно в холода, тень почти уходила, и тогда он бродил по двору, распрямив отощавшую спину, почти до утра, не в силах заснуть оттого, что боялся.

Лекарь, доставленный сыновьями из крепости, положил у его изголовья два пузырька с дурно пахнущей жидкостью и велел принимать каждый день натощак. По тому, что от денег врач отказался, им стало ясно, что дни отца сочтены. Он сделался раздражителен и, когда забывал об их присутствии, беспокойно рыскал глазами в поисках того, кто, оставаясь бесплотным, упорно прятался в уже неподъемную тень. Руки его исхудали, побелели и были так чисты, как бывают, наверное, лишь у святого. Болезнь поймала его в силки и не пускала мыслями наружу. Впервые им стало видно, о чем он думает, и то, как мысль его, терзаясь в неволе, тщетно старается вырваться из плена слабеющей плоти: мир был уже далеко, а болезнь — та повсюду. Он совсем перестал шутить, без повода раздражался и порой глядел на них, как на недоумков, совершенно не сведущих в том, чем открывалась ему поработившая дух его истина. Теперь им стало понятно значение слов «находиться при смерти», потому что он, несомненно, был от нее неотлучен, был к ней прикован — прочнее, чем даже каторжник к цепи. Просто смерть чего-то ждала, отчего-то ленилась, а он часами лежал без движенья, не решаясь ее потревожить. Он будто уходил от них в себя. И не только дыханием, почти растворившимся в застылости ладони на груди, но всем обликом, тающим телом, глубиной глазных впадин с тихим тонущим взглядом в них. А перед кончиной сказал:

— Никто из вас не знает, каково оно на самом деле.

И мать спросила:

— Ты о чем?

Он с трудом, словно жернов, передвинул поближе к жене свой взгляд, удостоверился, что к ней молчанием уже не достучаться, и, чуть заметно дернув подбородком, как бы желая пристыдить, негромко пояснил:

— Об одиночестве. Никто из вас не подглядел его в лицо, не знает, что это такое… — и, помолчав, добавил: — Громадная яма без дна и без стен.

Потом он впал в беспамятство и заметался в стонах по постели. Его давила боль, сминая грудь невидимыми пальцами, и смотреть на его мучения было невыносимо. Настолько, что каждый из них про себя умолял небеса сжалиться и призывал, торопя, его смерть. А когда она наконец заявилась, сквозь мутные слезы им удалось разглядеть буквальный смысл того, что крылось за словами «испустить дух». Тут-то все и свершилось, а сыновья его безошибочно поняли, что только что пережили самое страшное из всего, что им отпущено, быть может, на целый век вперед.

Дело было не в одних лишь страданиях, свидетелями которых им против воли своей пришлось стать, а, пожалуй, больше — в непостижимом преображении человека, доводившегося им отцом. Доводившегося, кстати, ровнехонько «пополам», ведь их появление на свет разделяли какие-то минуты, хлопотливый зазор в несколько возгласов восхищенной кривой повитухи, а потом сразу — вот он, первый, а вот второй, похожие, как два кулачка, левый-правый… Признак слишком ненадежный для определения старшинства. Впрочем, еще и отличная возможность озадачить судьбу.

Отец был несказанно рад, еще бы — два близнеца! Мало что первый случай в роду, — какая выдумка естества, какой остроумный обман! Гордость его в те дни была беспримерна, а ликование заразительно, только дед, казалось, его никак не одобрял: слишком долго ходил у судьбы на поводке, чтобы уверовать в ее нерасторопность. Отец же с наслаждением играл в их имена. Сперва порывался дать одно на двоих, был согласен на любое, лишь бы было мужское и не звучало, как кличка. Довод его сводился к тому, что их и вправду было не различить. Стоило переменить пеленки, и уже собственная мать терялась в догадках: левый — правый, первый — второй, а может быть, наоборот…