Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

Однако старик ему строго-настрого запретил, растолковав, что мужчина, мол, на то и мужчина, чтобы именем дорожить, как лицом своим или честью.

— Лицо-то у них вроде одно, — пытался было возразить отец. — Да и честь общая…

— И общий отец, — добавил дед, а глаза его сверкнули гневом, — на которого когда-то впустую целое имя перевели. Проще было юродивым обозвать.

Так что отец лишь пожал плечами и подчинился. Но как бы не до конца, снабдив их именами, в которых только и было разницы, что крошечная подковка звука, еле отличимая запинка, колючка в теле слова, которое теперь так просто было тасовать с другим. Отец ведал, что делает, потому что, едва они немного подросли, любимым развлечением и баловством их оказалась игра в подмену имен, которые сами взрослые к тому времени успели смешать столько раз, что уж никто всерьез и не надеялся, что первенцем и вправду был Алан, а тот, кого спустя минуты кривая повитуха положила справа, — тот Аслан. По сути, вопрос заключался не в том уже, как одного распознать от другого, старшего от младшего, а в том, чтобы имена к ним хоть немного «прижились» и пометили их сознание тенью личностной памяти, благодаря которой если не лица их, так взгляды, выраженье глаз помогли бы отличать их лучше, чем надетая с утра одежда. Меняться ею значило меняться именем, желаньями, душой, потому как детская душа и есть ее желания. Отец их в этом поощрял, притворяясь, что не замечает нехитрых их уловок, в которых сам был несравненно изобретательнее.

Как-то раз, призвав к себе жену, он потребовал поднести зеркальце. Подняв его перед одним из близнецов, спросил, что в нем и кто это там прячется. Тот удивленно вскинул брови, потрогал скользкую, прохладную на ощупь лужицу и, убедив себя, ответил:

— Брат.

Проделав то же самое со вторым и услышав такой же ответ, отец, очень довольный и возбужденный, заявил, обращаясь не столько к следившему за ними деду, сколько к их матери:

— Смотри-ка, для них жизнь ровно вдвое глазастее, чем для нас с тобой. Потому что каждый из них для другого — это он сам и есть, только такой, что на него еще можно и со стороны поглядеть. Брат для них всегда ловчее, чем тот, кто только сидит у них в голове и следит за ним изнутри. Оттого-то каждый из них и признал в зеркале не себя, а другого, хоть этот другой и стоял в трех шагах от него. Стало быть, другой для них всегда умеет больше, чем тот, что внутри. И может, больше значит. А потому никак ты их не удержишь…

Он замолчал, а дед, не дождавшись, что тот объяснит, не утерпел и спросил:

— Отчего это их надобно удержать? Уж не от зуда ли всех кругом дурачить? Так то ведь им по наследству досталось…

Отец погрустнел и искоса поглядел на старика своей чистой, прощающей синевой. Тот смутился, наткнувшись взглядом на его спокойное сочувствие, в котором достоинства и мудрости было больше, чем в неуклюжей дедовой ревности, питаемой к сыну с тех пор, как старик превратил свою жизнь в своего же соперника, на цельгс полвека вперед отгородившись упрямством от мести женщины, что так и не сподобилась ему простить даже после собственной смерти.

— Нет, — сказал отец. — Они не дурачат. Они становятся друг другом, а потом — снова собой, чтобы тут же опять поменяться местами и стать для себя интересней. Им так лучше. Они лишь делают то, что остальным не под силу. В конце концов они это бросят — может, потому что надоест, а может, оттого что мы внушим им стыд. На самом деле мы им просто завидуем. По крайней мере, я…

Будь его воля, отец бы и впрямь превратил свою жизнь в игру: в игре всегда есть цель и смысл. И в ней есть правила, которые понятны и разумны. Есть пыл борьбы, погони, бегства, есть охотничий азарт. И только смерти нет. Та в ней лишь понарошку.

Пока был жив старик, его тщедушная, но резвая поджарость была прикрытием, защитой от судьбы, которая, пока старик был жив, томилась им, а не отцом. Пока старик был жив, он нес ответственность за все, что делал, потворствуя капризам неба, и свято верил в то, что прав. Так было легче: идти по намеченной свыше дороге, а не бежать наобум сквозь туман, даже если в нем примерещилась радуга. Отец предпочитал не вымощенную судьбой дорогу, а мерцающую заманчивым многоцветьем дугу. В отличие от деда, отец не верил, а знал, что прав. И если старик возроптал на жену, не сумевшую с первого раза уберечь в своей утробе долгожданный росток послания свыше, то отца хватило на большее: отважился он восстать против ниспосланного ему удела, предпринимая все, чтоб доказать, что следовать за радугой надежды достойнее и лучше, чем прозябать под брюхом у судьбы.

Он был счастливый человек. Возможно, потому, что, покуда был молод и весел, умел размышлять о своем недальнем конце как о чем-то внезапном, таком же, как хитрый поворот на самом гребне увлекательного рассказа, отчего тот сделается только совершеннее и прочнее. Его почти вызывающая беззаботность могла объясняться и тем, что линия судьбы их рода чуть запнулась — запятой, как раз перед его, отца, рождением. И разве мог с тех пор хоть кто-нибудь понять, пошел ли в небесный зачет тот недоношенный бабкой зародыш и нельзя ли им подменить звено ковавшейся в горних высях цепи? Иными словами, такая надежда была, а ему, отцу, с его жаждой пить из глубокого кувшина жизни огромными, взахлеб, глотками, этого было довольно, чтобы вести себя так, будто никакой рок над ним уж и не властен. А когда явились на свет близнецы, он уже по-настоящему торжествовал: в вязальном станке судьбы что-то испортилось, дало серьезный сбой, если никому из них, причастных к ней, не удалось разглядеть за спиной у младенцев зависший зыбью призрак их раннего иль позднего конца. Такого уже не бывало не одну сотню лет.

Выходит, отец добился, чего хотел: если и не он разорвет эту проклятую нить, то, по крайней мере, будет последним, кого задушит сплетенная из нее паутина. Обретая смелость улыбки перед лицом судьбы, он дарил близнецам свободу. Рядом с его иль дедовой — почти безграничную. Душой тоскуя по беспредельности плывущих в его воображении пространств, он слышал в них бескрайнюю задумчивость движения, в сравнении с которым смерть была секундным пустяком, никчемною помехой, все равно что мякиш грязи под блестящим солнечным колесом.

Пока был жив дед, отец не боялся. Потом к нему вдруг подкралась болезнь, и ему стало страшно. Им всем стало страшно.

Конечно, ушел он не так, как желал бы. Судьба умела мстить почище бабки: перед тем, как его уничтожить, она медленно и долго погружала его в холодную темницу одиночества, пока он не осознал, что нащупать в ней дно ему не удастся. Его конец был ужаснее дедова. Тот ушел весь, без затей и остатка, исчерпав за сто лет и себя, и терпенье свое, и глаза — так, что жизнь ему опостылела. Дед просто жил и терпел, пока ему не надоело, тогда он заслонился от них молчанием и призвал свою смерть, потому что в этом мире выжил все до последней капли, до запретной пустоты. Ею и объяснялось его равнодушие к тем, кто вместо него остается: они служили ей же, пустоте, только сами еще не знали об этом.