Шэн Кэи - Красные туфельки

В двухтысячном или две тысячи втором году отец выложил бы сто пятьдесят юаней и не поморщился, но почти два десятка лет назад дело обстояло совсем иначе. Чтобы скопить пять юаней, ему пришлось долго ломать голову, но охота пуще неволи.

Каждый день отец завтракал дома, а потом шёл на завод, обедал и ужинал он в заводской столовой. Кроме тех денег, на которые он покупал сигареты для Чэнь Сюляна, других карманных денег у него не было. Делать нечего, пришлось что-то соображать с сигаретами. Пачка сигарет «Пион» стоила пять цзяо два фыня, а пачка «Первосортных» — два цзяо четыре фыня, таким образом, покупая сигареты подешевле, можно было в день экономить по два цзяо девять фыней, и тогда уже через восемнадцать дней можно навестить сестрёнку Хун. Или можно воплотить ещё более смелый план: покупать не пачку «Пиона» за пять тридцать, а дешёвенькую «Пихту» за один цзяо и три фыня, тогда в день будет оставаться аж четыре цзяо, и к сестрёнке Хун можно пойти всего через тринадцать дней.

Отец на клочке бумаги трижды пересчитал оба варианта и обдумывал их день и ночь на протяжении пяти суток, а когда он стоял перед лотком с сигаретами, глядя на пачки, в голову лезли мысли о женщинах внутри чанов. В конце концов он скрепя сердце и скрипя зубами пошёл-таки на риск и сказал продавцу:

— Пачку «Пихты».

Чэнь Сюлян промолчал, он взял пачку, посмотрел на неё, хмыкнул и всё. Сигареты они и есть сигареты. В особо жаркие дни он, голый по пояс, садился под большим эвкалиптом, и изо рта торчала половинка «Пихты». Солнце светила слишком ярко, и отец не видел, куда смотрит Чэнь, поэтому отводил глаза, наклонял голову и мешал свои бобы.

Он, чёрт побери, едва ли не умирал от этого бульканья бобов! Даже сейчас, проходя мимо бродильного цеха, отец не выдерживает и искоса взглядывает на огромные чаны, которые теснятся на площадке и в которых плещется его первая любовь.

Короче говоря, отец, собравшись с духом, тринадцать дней покупал Чэню дешёвые сигареты и в итоге собрал пять юаней и два цзяо. В тот день едва петухи возвестили о начале нового дня, как он уже бодро простился с девственностью на улице Яоу. Воспоминания остались несколько смутные. Он не помнит точно, то ли всё смазалось потому, что сестрёнка Хун тогда сработала профессионально, или же он сам потрудился на славу, он понял лишь, что стоны она тогда издавала необычные. Когда всё закончилось, отец вынул из кармана деньги и отдал ей.

— Тут больше на два цзяо, малыш, — сказала сестрёнка Хун из добрых побуждений.

— Это тебе, — сухо сообщил отец.

У всего есть оборотная сторона. Те истины, которые бабушка с детства вбивала отцу в голову, не пошли прахом, в итоге отец стал хорошим человеком, настоящим филантропом.

В тот вечер отец ужинал вместе с Гао Тао и Чжун Шичжуном (настоящим «стариной Чжуном») в ресторане «Плывущий аромат»; неизвестно, с какой стати, но разговор зашёл о той самой сестрёнке Хун с улочки Яоу. Гао Тао выпустил облачко дыма и затушил бычок о гузку недоеденной утки, оставшейся на тарелке, а потом ткнул указательным пальцем в отца и пьяным голосом спросил:

— Чжун, ты помнишь ту сестрёнку Хун? Первую любовь Сюэ Шэнцяна?

— Да какая к чёрту первая любовь? — фыркнул отец, он ни за что на свете не признался бы, что именно сестрёнка Хун лишила его невинности.

— Неважно, ты, когда мелкий был, постоянно бегал туда, чтоб переспать с сестрёнкой Хун, даже как-то раз залез к соседям и кролика у них стащил, помнишь?

Непонятно, когда это началось, но отец с друзьями достигли того возраста, когда, выпив, начинают предаваться воспоминаниям о былом.

— Точно! Я вспомнил! — воскликнул Чжун Шичжун. — Его мать тогда так рассвирепела, что он сбежал из дому и два дня ночевал у меня, наглец!

— Ах вы, два старых пердуна! Это ж когда было? Что, больше поговорить не о чем?

Отец схватил со стола полупустую пачку сигарет и бросил в голову Чжуну, а тот, рассмеявшись, поймал пачку на лету, вытащил сигарету и закурил. Официантки, которые их обслуживали в отдельном кабинете, прыснули, прикрывая рот, поскольку в открытую смеяться было неудобно.

— Ну да ладно. — Чжун после двух затяжек кое-как сделал серьёзное лицо и спросил отца: — Кстати, как матушка?

— Полна сил, — ответил отец, — не далее как позавчера вызвала меня к себе, чтобы обсудить, как будем справлять её восьмидесятилетие.

— Ого! — воскликнул Гао Тао, хлопая отца по плечу. — Восемьдесят лет — это серьёзное дело! Шэнцян, ты должен постараться всё организовать в лучшем виде!

— Да уж организую. — Папа подцепил палочками кусок утки, сваренной в маринаде, и сгрыз весь, прямо с косточками. — Мама говорит, что нужно позвать всю семью, мою старшую сестру, старшего брата — короче, всех, а ещё родственников и друзей из Пинлэ, чтоб весело было. Мне всё надо устроить, а эти товарищи, от которых обычно ни слуху ни духу, снизойдут до нас!

— Ну же, — Гао Тао расслышал в голосе отца нотки раздражения и решил успокоить его: — Шэнцян, у тебя всегда всё спорится, да и живёшь ты под боком у матушки, нужно лишь постараться.

— Спорится? — Отец, подумав непонятно о чём, разозлился. — Хрена лысого! У меня нет выбора, меня страна заставляла, общество заставляло… — Он поднял стопку с водкой, друзья чокнулись и выпили до дна. — И мать заставляла!

Это правда, а не просто ругань. То, что он не потерял остатки мозгов на улочке Яоу, стал состоятельным и уважаемым человеком в Пинлэ, целиком и полностью заслуга бабушки, которая постоянно его заставляла.

«Из-под палки выходят хорошие люди», любила повторять она. «Любовь матери портит ребёнка», — отец помнил ещё и такую фразу, её бабушка любила произносить всякий раз, когда брала в руки веник, чтобы отлупить его. Разумеется, отец не мог этого забыть, хоть и не признавался, но до девятнадцати-двадцати лет, когда он уже начал встречаться с мамой, бабушка, если ловила его за игрой в мацзян, то могла заставить снять штаны и лечь ничком на лавку в одних кальсонах для порки.

Бабушка всегда любила приличия и ко всему относилась обстоятельно, всю жизнь отца она, приосанившись, стояла возле него и била папу метлой по заднице, прикрытой кальсонами, не кричала, не шептала, а спокойно так приговаривала: «Пойми, Шэнцян, ты должен меня слушаться, мы все на тебя надеемся, сынок. Не вини меня за рукоприкладство. Любовь матери портит ребёнка».

Хрен там! Папа всю жизнь ругался про себя: «А почему ты никогда не бьёшь старших брата с сестрой?»

Так он ругался двадцать с лишним лет про себя, но так и не отваживался произнести это вслух: он отлично понимал, что с тех пор, как появился на свет, проведя девять месяцев в утробе бабушки, стал в этой семье мальчиком для битья.