Иоахим Новотный - Новость

— Просто так стоял?

Бруно берется пальцами за сухую веточку. Она с хрустом ломается.

— Просто так стоял, — говорит он.

Перевод П. Чеботарева.

Домко стоит у окна и ждет наступления темноты. Долгие дни в июле. Долгие и пыльные, как ржаная солома. Долгие дни, нескончаемые. Давно уж за сосновым бором скрылся красный диск солнца. Но не спешат на землю сумерки, нетороплива их черепашья поступь. Медленно, словно нехотя, тускнеют на полях краски. Проходит целых полчаса, прежде чем светло-зеленый цвет раннего картофеля сливается с темно-зеленым позднего. Но все еще можно различить отдельные предметы. Например, плужные борозды на пашне или стремительных полевок. Что же, совсем не будет сегодня ночи?

В жгучем нетерпении Домко меряет шагами комнату. Его точно кто подхлестывает. Нервный зуд охватывает тело, бешено колотится сердце. Он похож на двенадцатилетнего мальчика, который сидит в полутемном кинозале и ждет не дождется, когда наконец погаснет свет. Домко вовсе не в кинозале. Ему уже стукнуло тридцать, а мужчине такого возраста пора бы вроде и научиться сдерживать свои чувства. Ну разве не может он спокойно подождать, пока стемнеет?

Домко не может. Домко шагает от стола к окну, от окна к столу. Он мог бы пройти через сени во двор. Но не делает этого. Нет уж там для него работы. И как ни майся Домко, а придется дождаться ему ночи здесь, в комнате. И только потом, под покровом ее ночной прохлады, выйдет он из дому и пойдет по деревне. На столе лежит букет цветов. Темно-зеленые стебли тростника, сочные и длинные, словно руки крепкого, набравшего силу юноши. Из-под острых, будто лезвие бритвы, листьев тянутся к свету бледно-красные бутоны. Чудно́! — думает Домко, трава речная, а тоже, видишь, сила в ней! Есть надежда, что эти пять стеблей дадут женщине почувствовать, как он ради нее старался. Еще час назад стояли они в озерном тростнике. Чтобы срезать их, Домко пришлось продираться несколько метров по илу. Потом новая трудность — незаметно пронести их в дом. К счастью, он не забыл еще тайных тропок, по которым пробирался в детстве. Никто не видел его во время этой вылазки, хоть и высоко стояло солнце в небе.

Теперь Домко ждет прихода ночи. Он не доверится тропкам еще раз. В сумерки деревня полна жизни. Вряд ли кто сидит сейчас в своих четырех стенах. Всякий занят каким-нибудь делом — кто во дворе, кто в дороге. Собаки и те не дали бы ему сейчас спокойно пройти по улице, попадись он им на глаза с цветами. А потом и молодежь, сидя в корчме за воскресной бутылкой вина, не упустит случая поднять его на смех.

Нет, вы видали вчера? Домко — с цветастым веником под мышкой! И по улице, по улице — как павлин! Ог-го-го-го!

Так срамиться Домко не желает. Вот почему он ждет, пока стемнеет. А не потому, что у него есть иная какая причина. Нет. Ко вдове Хубайн он готов идти в любое время суток. В любое! И в полуденный даже час, когда бойкие на слово бабы тучными стайками возвращаются с полей. Он давно знает, что они дружно начнут плеваться, оброни только кто-нибудь имя вдовы Хубайн. Но ему на это чихать. Зато если о вдове заходит речь промеж мужиков, разве не мурлычут они блаженными кошачьими голосами?! О, еще как мурлычут! И хоть тракторист Хубайн лежит в земле всего лишь семь месяцев, дела это никак не меняет. Ведь нуждается же такая молодая ядреная бабонька порой в утешении? И как можно траур блюсти, если страстная кровь горячит тебе вены?

Любовь продырявила сердце Домко. Ситом оно стало. Черные бабьи речи проскакивают, а завистливые словечки мужской половины деревни застревают. Это подстегивает его, и он при ясном солнышке и в самое людное для деревни время, отбросив в сторону все страхи свои, собирается ко вдове Хубайн.

С пустыми руками прийти нельзя — сегодня у нее как-никак день рождения. И Домко принимается заворачивать цветы в газетную бумагу. Аккуратно придавливает и скручивает сверток. Так хочется, чтобы сверток походил на упакованный охотничий сапог, который он как бы в починку понесет. Увы! Как ни старается Домко, все равно выходит, что в бумаге у него — букет цветов. Нет, так на улице показываться нельзя. Когда же наступит ночь!

Надвигаются друг на друга облачные громады. Звезды прячутся за ними, и луна не отважится перешагнуть горизонт. Дорога окутана мраком, словно траурным бархатом. Слабым эхом откликается за домами каждый шаг. И как осторожно ни ступает Домко, шуршит-таки песок под ногами, и не приглушить этих звуков никак. О, если б можно было летать — быстро, беззвучно, как летает сова!

На деревенскую площадь струится из окон корчмы слабый свет. Домко перекладывает букет из правой руки в левую. Час цветов еще не пробил. Пока что им надлежит оставаться в тени. Позже они привольно устроятся в изящной вазе рядом с настольной лампой. Свежие их бутоны будут отражаться в зеркальной глади вина и в алой красоте своей соперничать с цветом губ благодарной женщины. Осталось всего триста метров. Сто пятьдесят биений сердца. Не более.

И кажется Домко, будто у него и крылья совиные выросли и он как бы парит над дорогой. Вот, правда, в зоркости он ночной птице явно уступает. И, как назло, наступает вдруг на грабли, оброненные кем-то с воза сена. Разобиженное орудие сельского труда подымается и бьет Домко черенком по лбу.

Фу… черт те!..

Кто там? — окликает его чей-то голос.

Домко сразу как язык проглотил. Он вспомнил про цветы и прячет их за спину. Считай, что никого, говорит он как бы между прочим. И чтобы тот, впереди, подумал, что имеет дело всего лишь со случайным прохожим, добавляет:

Ну и темень сегодня! Можно подумать — февраль на дворе.

Мужчина впереди на дороге остановился. У Домко нет выбора. Чтобы не вызывать подозрения, он вынужден подойти ближе. Стебли цветов раскаленным железом жгут ему ладонь. Вспыхивает фонарик. Только на секунду. Ну… теперь мужчины узнали друг друга. В деревне только один человек ходит по ночам с фонариком. Это Гой, председатель сельхозкооператива. И у одного только человека в деревне горят глаза пожаром любви. И сияют, как звезды в ночи. У Домко сияют, бригадира строителей и утешителя вдов.

Хорошо, что я тебя встретил, говорит Гой хриплым голосом. Сейчас вместе пойдем к Паулю Йорку.

Домко горячится. Что это Гою в голову взбрело? У Домко свои планы на вечер, так что извини, пожалуйста! Это надо ж, как нарочно в такой момент, да и вообще!

Надо пойти! — говорит Гой еще более хриплым голосом. Пауль при смерти лежит, понял?

Да мне-то что до того? — чуть было не ляпнул Домко, да вовремя спохватился: вспомнил, что сегодня, в эту жуткую жару, бригадира хватил удар. Люди рассказывали. И пожимали плечами, спрашивая самих себя: кто же его заменит?