Иоахим Новотный - Избранная проза

Поезд приближался с громом и грохотом. Возле колес поющего электровоза кружилось облако горячих масляных паров и сухого песка. Мимо меня проносились платформы с высокими бортами, я по старой привычке хотел было их сосчитать, что оказалось крайне сложно, так как все они были абсолютно одинаковыми. Людей я не видел. Не заметил даже машиниста.

Как только этот поезд-призрак пронесся мимо, я пошел дальше. Только чуть-чуть помедлил. Пейзаж с каждым шагом становился все нереальнее. Какие-то могучие силы изгрызли, изуродовали асфальт на дороге, разметали в стороны щебень. Сквозь высокий молодой сосняк проложил свой след стальной ящер; деревья на опушке стояли ободранные, голые рядом с кучами коры, прелой хвои и щепок. Птицы безмолвствовали, и даже солнцу, казалось, ничто здесь не радовалось. Нарисованная им карикатура на свет и тень глумилась над всякого рода сентиментальностью. Я ускорил шаг, почти уже спасался бегством. Так я несся навстречу своему крушению.

И это тоже попахивает дешевым оправданием. Но я хочу воспользоваться им лишь постольку, поскольку это приличествует горожанину. Одиночество для меня было чувством из области мечтаний о романтических уик-эндах. Человеку всегда хочется вырваться из массы работающих, ждущих, ходящих за покупками, спящих, бранящихся и влюбленных современников, и если ему это вдруг удается, он чувствует, что ему чего-то не хватает. Истинное бегство немыслимо. Но здесь мир, казалось, был наглухо заколочен досками. Передо мной простиралась заброшенная, покинутая даже призраками пустыня. Я позабыл о театре, о директоре, о Лоренце, даже о своем задании позабыл. Я только хотел хоть куда-нибудь прийти. Подобное состояние, когда из сознания вытесняется вся обыденность жизни и ты сосредотачиваешься лишь на какой-то одной, кажущейся тебе идеальной картине, еще не раз повторялось в последующие дни.

Однако вскоре мне суждено было утешиться. Дорога стала лучше, лес с обеих сторон опять подступал к дороге вольно растущим кустарником и высокой травой, беззвучно пролетел голубь, но, как свойственно голубям, прямо через верхушки сосен, и, более того, я наконец обнаружил признак деятельности человека: на обочине стоял груженный бутом прицеп. Я еще прибавил шагу. Цель вдруг показалась достижимой, хотя справа опять появились непроходимые заросли, хотя следующий поворот еще не сулил конца пути и голодному взгляду опять не на чем было остановиться.

Но вдруг, совершенно неожиданно, рядом со мной затрещали кусты, и появился человек. Это был костлявый черноволосый мальчик с затравленным взглядом. Он выскочил на дорогу и побежал, шлепая подметками сандалий, побежал прочь от меня. Вероятно, я крикнул: эй! — или издал какой-то другой изумленный возглас, не знаю, ибо события стали стремительно развиваться. За мальчишкой вслед появилась женщина. Она перетащила через кусты на дорогу велосипед и покатила, энергично крутя педалями. Дребезжащий драндулет стонал от ее энергии и тяжести ее тела. Парень оглянулся на бегу, волосы отлетели в сторону. Женщина пригнулась к рулю, ее ноги работали вовсю. Несколько ошарашенный, я не обратил внимания на ее лицо; оно представлялось мне красным и застывшим от гнева. Это была настоящая погоня. Не могло быть никакого сомнения. Мальчик оглянулся второй, третий раз. Когда женщина почти уже настигла его, когда она уже могла бы схватить беглеца своей сильной рукой, когда она весь свой гнев спрессовала в резкий окрик, мальчишка вдруг круто изменил направление. Он перескочил через глубокую выбоину, помчался, выписывая зигзаги и оглядываясь, — рот его был открыт, а глаза совсем обезумели, — и ушел от погони, одним прыжком перемахнув через кювет и скрывшись в кустарнике. Женщина продолжала катить на своем велосипеде, но ее энергия еще далеко не исчерпалась. Гортанным голосом она выкрикивала свои угрозы:

— Ну, погоди у меня! Ты у меня дождешься, окаянный! Только сунься домой! Я тебе покажу!

Обычный словарь рассерженной матери, от которой сбежал ее нашкодивший отпрыск. Должно быть, что-то было в ее тоне, что заставило мальчишку сигануть в сплошные колючие заросли. Он пробивался сквозь них, не жалея ни одежки, ни кожи, потом он выбрался к посадкам ветел и долго еще петлял среди деревьев. Я следил за ним, покуда он не скрылся из глаз. Когда я посмотрел на дорогу, женщины уже не было.

И все-таки: я пришел в обжитые места. И мне нужно только собраться с силами и дойти до следующего поворота. Справа теперь тянулся старый забор, а слева — кирпичная стена амбара. Дорожки вели в крестьянские сады, где весенние цветы праздновали победу над сорняками. Таблички с названием деревни я не обнаружил, но тем не менее я был уверен, что добрался до места назначения.

Но раздражение мое не проходило. Не глядя под ноги, я наступил на стальной обруч. И он саданул меня по ноге. Я потер ушибленное место и доковылял до какого-то помоста под высокими старыми деревьями. Дубовый настил на дубовых столбах. Слишком высоко, чтобы тут сидеть, и явно рассчитано на века. Я прислонился к нему и рискнул окинуть взглядом округу. Интересно, смотрит кто-нибудь из-за гардин, потешается ли над столь комичной фигурой?

Взгляду моему явились низкие одноэтажные дома, кое-где стоящие кучкой на виду, кое-где осевшие в мягкой лощинке, или утопающие в зелени садов, дома из почернелого дерева или из красного кирпича, старые и новые, некоторые слегка чванились декоративным цоколем, другие держались скромно, как будто произросли на скудной здешней почве; дощатые сараи, пристройки, деревья, церковь с колокольней, ничем не приукрашенной (балку, торчащую из дыры в ее кровле, я тогда еще не заметил), гостиница, справа и слева от входа щиты с рекламой пива, булочная, пожарная каланча, школа — единственное двухэтажное здание с плоской крышей, но все же есть слуховое окно, а значит, и чердак, короче говоря — обычная деревня, обычней не бывает.

Но в ней так странно тихо. Ни лая собак, ни квохтанья кур. Гардина, за которой мне мерещилась насмешливо улыбающаяся девушка, развевалась на ветру в запертом окне без стекла. В доме рядом двери стояли настежь, через сени можно было заглянуть во двор. На следующем доме осталось только полкрыши. И большие стекла в школьных окнах были все (все!) разбиты. Трещины причудливо разбегались от центра к раме; там, куда били прицельнее, торчали только острые осколки. Деревенская улица казалась разбомбленной, она, как раздавленный червяк, ползла на пригорок, к дому без передней стены. Ни дать ни взять кукольный домик. Стены с обоями, старая мебель. Многолетние растения в палисаднике заросли высокой желто-зеленой травой.

Позабыв об ушибленной ноге, в полном замешательстве я бросился бежать. Везде одна и та же картина запустения. Поваленные ограды, голые стропила, покосившиеся мачты линии электропередач с разбитыми изоляторами. Наконец я обнаружил закрытую дверь, а над нею аккуратно заколоченное слуховое оконце. Преисполнившись неведомо от чего зародившейся надежды, я нажал на ручку и открыл калитку. Она отворилась легко и беззвучно, пожалуй, слишком легко, слишком беззвучно. В сенях в нос мне ударил затхлый запах влажного кирпича. Я не внял этому предостережению и шагнул в комнату. Под потолком что-то прошелестело и, хлопая крыльями, вылетело из окна — ласточка. Гнездо свое она свила в единственном уцелевшем абажуре люстры.