Николае Морару - Короткое замыкание

Вскоре визиты к Дану вошли в обычай. По субботам и воскресеньям друзья собирались здесь на обед. Так постепенно сформировался триумвират «мушкетеров», как назвал их однажды старый Испас. Прозвище было принято.

Ключ в замке осторожно повернулся, дверь бесшумно отворилась. Штефан притворился спящим. И только когда Петришор тихо поздоровался, он повернулся, оглядел маленькую, крепко сбитую фигурку сына, который, потупив взгляд, сверлил ковер большим пальцем ноги. Пряча улыбку в усы, Штефан как ни в чем не бывало приветливо сказал:

— Ну, быстренько за стол! Я ведь тоже проголодался. Что жевать-то будем?

Петришор, сама скромность, ответствовал:

— То, что мама оставила. — И, для вида немного помедлив, добавил: — В буфете, кажется, были ром-бабы.

— А не ты ли утверждал, что ничего не может быть лучше пирожных со взбитыми сливками?

— Да, но, как ты говоришь, за неимением лучшего…

— Ах ты бандит! Мало того, что разбойничаешь неизвестно где, так еще и умником притворяешься?

Он взял сына за руку и повел в столовую. Обед, оставленный Сандой, Штефан подогревал уже дважды. Они сели, и запоздалая трапеза прошла в полном молчании. Петришор не знал, как начать разговор, а Штефана забавляла растерянность мальчика, ему нравилось, что тот не утратил еще детскую робость. Отец увидел в глазах сына немой вопрос, горькую складочку у губ, и ему стало жаль его.

— Кофейку?

— Давай, если хочешь. Только я сам сварю.

— Порядок! У нас дома ведь от каждого по способностям. А вот свободное время — на всех вместе.

Сын пропустил намек мимо ушей и быстро приготовил кофе. «И вправду вкусный, — подумал Штефан. — Однако захваливать не буду — непедагогично. Особенно после сегодняшнего случая». И сказал:

— Слава богу, мамы дома не было. Она бы уже с ума сходила. Подняла бы на ноги всю милицию, и сидеть бы тебе сейчас в отделении! Ну и где тебя носило?

Петришор поднял глаза, и Штефан снова еле сдержал улыбку. На него очень серьезно смотрел второй Штефан, только маленький. Ну точная копия — такой же задумчивый, губы поджаты, прямо-таки воплощение непоколебимой воли.

— А что было делать? Я прочитал записку на холодильнике и понял, что вы вернетесь поздно. Прихватил бутылочку пепси и спустился к Ионике. Ну, к тому, с первого этажа. А его папа повел нас на футбол. Как же я мог вас предупредить? Тебя нет, мама неизвестно когда заявится…

— Ты как говоришь о маме?

— Твоя школа. Я ведь знал, что ты по соседям бегать не станешь, заглянешь во двор и будешь спокойно ждать, как полагается мужчине. Ведь, даже когда я маленький был, ты меня не ругал. Па, ну как я мог отказаться? Пусть даже наши и продули. Чертовы тимишоарцы… Знаешь, им судья подсуживал.

— Все это хорошо, но разве нельзя было нацарапать пару слов?

Петришор задумался, потом мудро склонил голову.

— Вот тут ты прав. А я как-то не догадался. Маму, конечно, жалко очень…

— У мамы сейчас другие заботы. Так что она ругать не будет… Слушай, давай сразимся в шахматы! Сто лет не играли.

Петришор от души рассмеялся:

— Да ведь я тебя опять обставлю! С тех пор я еще и королевский гамбит выучил.

— Ну ладно, без громких слов, маэстро. Лучше фигуры расставь.

Нетерпеливый звонок в дверь прервал их в самом дебюте. Петришор было вскочил, но Штефан остановил его:

— Это мама. Погоди, я сам.

Штефан повернул замок и едва узнал Санду. Осунувшееся лицо, лихорадочно горящие глаза, губы крепко сжаты, чтобы скрыть дрожь. Вся ее маленькая фигурка, обычно излучавшая доброжелательность и энергию, поникла, постарела. Словно что-то оборвалось в ее душе. Штефан обнял ее, молча прижал к себе, легонько поцеловал в лоб, нежно погладил шапку черных как смоль волос. И тогда Санда не выдержала. Уронив голову на плечо мужа, она разрыдалась. Штефан молча гладил ее волосы, баюкая, как ребенка. Когда Петришор появился в дверях, Штефан тихонько приложил палец к губам, и мальчик, ошеломленный, молча отпрянул в комнату.

— Плачь, Санда, плачь и не стыдись этих слез. В трудный час это со всеми бывает. Ну что ему было делать? Видно, не мог уже больше терпеть. Такое горе — я тебя понимаю! Тем более что меня теперь все это касается непосредственно!

Вся в слезах, Санда подняла голову и удивленно посмотрела на мужа.

— Почему?

— Объясню позже. Сейчас мне важно знать, что происходит на заводе, что вы решили, какие меры уже приняты. Ведь первый секретарь уездного комитета дал вам точные указания.

И Санда вдруг взорвалась — весь день она подавляла в себе этот гнев:

— Указания!.. Указания — это хорошо, а кто и как их будет выполнять?

— Постой, теперь я не понимаю. Что ты хочешь этим сказать?

— А то, что Василе Нягу всю ответственность взвалил на меня: я и пропагандист, и дяде Виктору все равно что родная дочь, ведь он меня на ноги поставил, выходит, мне теперь «и карты в руки». А сам — в кусты. Не хочет даже на кладбище выступать. Он, видите ли, старый коммунист, и не к лицу ему речи держать на похоронах самоубийцы. Потому что о мертвых принято говорить только хорошее, а о дяде Викторе…

— А Косма?

— Вызвал меня к себе в кабинет и заявил, что не согласен с указанием, мол, это распоряжение лично первого секретаря, а не бюро и даже не секретариата. Сначала, говорит, надо разобраться, в чем обвиняли Пэкурару, слишком уж много тут всего набралось. И я, говорит, как коммунист, директор и просто как человек не могу встать на сторону тех, кто одобряет подобные поступки.

Штефан поморщился, в голосе зазвенели металлические нотки:

— Насколько мне известно, одобрения поступку Пэкурару в указании комитета не содержится, сказано только, чтобы организацию похорон взял на себя завод, люди, с которыми он трудился бок о бок столько лет.

— Ну да! Только Косма подчеркнул, что он, как директор, не имеет права компрометировать себя, и категорически отказался от участия в похоронах.

Штефан задумался. Потом твердо сказал:

— Что ж, это останется на его совести. А другие?

— По-разному. Большинство жалеют дядю Виктора. Некоторые считают, что он стал жертвой махинаций, которые в последнее время у нас творились. Кое-кто отмалчивается, боятся Нягу и его шайки. Наверняка эти подхалимы и и слушок пустили, что Пэкурару, дескать, растратил казенные деньги, а когда его вывели на чистую воду, он и покончил с собой.

— Ну и что теперь?

— От парткома организацией похорон занимаемся мы втроем: Ликэ Барбэлатэ, Марин Кристя и я. Всех приходится уговаривать. Андрей Сфетка, председатель завкома, никак не может решить, выступать ему или нет. Тогда мы обратились к Овидиу Насте.

— Правильно! Кому же еще выступать, как не главному инженеру. А понимает он, что снова идет на конфликт с директором?