Зорайр Халафян - Год, Год, Год…

— Не могу, доктор, оставь меня. Оставьте меня все, не трогайте… — Через некоторое время женщина успокоилась, закрыла глаза, задремала.

Нора сделала знак Офик, чтобы та оставалась возле роженицы, сама вернулась к своим больным.

— Кто следующий? — сказала она, проходя в кабинет. — Прошу.

Вошел человек с покрасневшими глазами. Нубар.

В приемной Аристо говорил Стефану вполголоса:

— Смотри хорошенько. — Речь шла о больном Андруше. Через несколько дней Андруша должны были оперировать. — Может, больше не увидишь…

Вахтерша натянула халат на плечи Стефана, Стефан стал подниматься по ступенькам долгой лестницы.

Андруш… Андраник. С книжками под мышкой, без пальто, никогда не надевал пальто, что мне зима, мол, что мороз, что снег… Воспоминания шли и упирались в год, когда Андруш в первый раз надел-таки красноватое, грубой шерсти, дешевое зимнее пальто. «Тепло-о-о как». И поносить-то всласть не успел. Через несколько дней в доме у Аристо Андруш стоял и выглядывал из окна в уличную темень. «Будь что будет», — сказал Андруш и вышел. Ушел. Словно в безнадежный тоннель вошел. Двадцать лет по этому тоннелю прошагал, вышел наружу на божий свет в 1957 году. И был это уже не Андруш. Другой человек совсем. Гоар, жена его, вернула, привела его к жизни.

Спустя два года Стефан в мастерской Сероба говорил смеясь:

«Люди веками о чем мечтали, Сероб? Летать. Летать хотели научиться, крылья иметь. Если бы у тебя, Сероб, были крылья, ты бы не стал летать, точно, разве что из ресторана в ресторан, из хинкальной в хинкальную», Сероб ничего дурного в этом не видел и, смеясь, отвечал: «Крылья мне ни к чему, у меня своя машина есть, куда хочешь поеду». Вдруг Сероб увидел из окна Андруша. Андруш шел домой с хлебом. Позвал его. Отобрал в шутку батон, спрятал. А Андруш ждал, стесняясь, смущаясь. Все смеялись, и Андруш сам смеялся, но смех его не был веселым, и смехом-то вообще не был его смех. «Ужасно, ужасно он себя ведет, — думал Стефан, чувствуя, как поднимается в нем бешенство против Сероба. — Ужасно, что делать? Мне что-то надо сделать, надо вмешаться». Он почувствовал, что все в нем дрожит, еще две минуты — и неизвестно, что бы он натворил. Но Сероб, смеясь, вернул буханку Андрушу: «Держи свой хлеб, ладно уж».

А Стефан запомнил этот случай, не мог забыть и, вспоминая его, всегда думал о том, что на свете существуют люди двух видов. И только двух. Одни — те, что могут отнять у другого его долю и смеяться при этом, и бить, и топтать, смеяться над человеком, над слабостью его и горем. И есть другие, которые никогда такого не могут себе позволить, которым внутри что-то мешает быть подлецами и которые предпочитают быть смешными, нежели смеяться самим. И сам Стефан был из этих последних. И он чувствовал, что ему и ему подобным людям на свете жить труднее. «Но настоящей, достойной человека жизнью живут именно они», — думал он. Трудно живут, потому что праведно живут, и праведно живут, потому что трудно живут.

Когда они вышли с Андрушем вместе от Сероба, «Не вини меня, — сказал Андруш. — Что такое хлеб, подумаешь, три рубля кило. Сто рублей потеряю, не ахну. Но если вот эту буханку потеряю или отберут ее у меня, ночью спать не смогу…»

И вот Аристо говорит — смотри лучше, может, последний раз видишь. Аристо сам будет оперировать… Возможно ли это?

Андруш лежал в палате один. Друг профессора, все знали это. Знакомое лицо Андруша на подушке, с печальной, милой улыбкой. Дети — трое — шести, четырех и двух лет, те, что должны были родиться в тридцатых годах… В белых гольфах, красивые дети рассказывали отцу, что детский парк закрыли и откроют первого мая следующего года, рассказывали, что их выучили новому танцу. И мать их стояла тут же. Жена Андруша. Гоар.

Стефан подсел к ним.

— Зачем приехал? — спросил Андруш. — Опять по поводу работы?

— По поводу работы, — кивнул Стефан.

— Получается?

— Получится. Больницу в селе сдал. Переехал уже. Приказа жду.

— Меня оперировать будут.

— Знаю.

— О себе расскажи, как ты?

— После операции. Обо всем после операции поговорим. Домой придешь, тогда. — Стефан хотел дать понять, что он не сомневается в благополучном исходе операции.

Медсестра заглянула в дверь. Пора было уходить.

Дети стали прощаться с отцом. Подошли, чтобы поцеловать отца. Стефан почувствовал, что больше сдерживаться не может, не знал, что давно уже слезы текут по лицу. Ему казалось, что он все еще кренится. Он наклонился тоже — поцеловать Андруша, и Андруш одной рукой обнял его за плечо. Сначала он не понял, отчего это Стефан плачет, и вдруг дошло до него все, и ослабела его рука. И он заплакал тоже, заплакал горько о себе.

— Я умру, — сказал он, догадываясь, что Стефану что-то известно.

Стефан уже в дверях был. Андруш слабым голосом позвал его:

— Стефан, Стефан, — но думал он о себе только уже, о том чудовищном, страшном, что ожидало его.

Через два дня Стефан Есаян получил назначение на работу.

— Посылаем вас в городскую больницу заместителем главного врача, — сказали. — Главный врач ваш сейчас в командировке, в Чехословакии, первое время вам придется заменять главного. С вашим опытом… словом, вы справитесь.

Стефан вышел из кабинета, разглядывая приказ.

Пустые такси пролетали с зажженными зелеными огоньками. Водители поглядывали на тротуары, замедляли ход, особенно возле хорошо одетых. «Вот, — сказал себе Стефан, — а захочет человек на вокзал попасть, ни одного такси не будет. Мама всегда плохо захлопывала дверцу… Слушай, значит, ты в Ереване уже, и назначение есть. Надо же… Пообедаю-ка в этом ресторане. В «Лори» никогда больше не пойду, ждать долго приходится и приносят все остывшее. Их спрашиваешь о чем-нибудь, а они у буфета своего столпятся и стоят все, будто и дела пет им. В «Арарате» буду обедать каждый день, в «Арарате» лучше всего, за один столик буду всегда садиться, познакомлюсь с официантами — быстро будут обслуживать. «Премного благодарен».

Голуби взлетели из-под его ног. Он обошел их. А два человека прямо на стаю шли. Прошли и распугали всю стаю, растоптали корм.

«Враги мира, — рассмеялся врач. — И такие люди есть, всякие люди попадаются. Красивые на красивых женятся, некрасивые — на некрасивых, уроды — на уродах. Красивые еще красивее делаются, уроды еще уродливее. — Врач снова рассмеялся. — Какие же я глупости думаю. До чего же я рад, оказывается. Потому что в Ереване и завтра выхожу на работу. Поздновато немножко, правда. И не немножко, а как следует, да. Поздно все».

Сырая ночь длилась, туманная и холодная. Из окна виднелись редкие огни. Ночь на половине уже была. В больнице стояла тишина, время от времени только заходился в кашле один и тот же больной.

Нора сидела рядом с роженицей. Одна. Одиноко. Возле постели на полу горела лампа-грибок. Роженица дышала ровно, лоб блестел в капельках пота. «Время-то идет, еще немного, и будет поздно уже, — думала Нора, — что делать? Тянуть больше нельзя. Невозможно. Что делают в подобных случаях?»