Ноэль Наварро - Современная кубинская повесть

Первое, чему я научился, — это стрелять из маленькой пушки. Пушки были неважнецкие, но благодаря им мы выбили фалангистов из дворца Орьенте, где они укрепились. Видел собственными глазами. Я только-только стал милисиано, и во мне запалу было хоть отбавляй. Захотел, ну, умри, стрелять из этой пушки. Научился быстро, а пушки были плохие — отбрасывали назад на четыре-пять метров. Командир, конечно, сразу заметил мою хромоту и сказал:

— Ты молодец, Руис, но раз хромаешь…

Я не успевал из-за больной ноги отбежать вовремя и валился наземь. Словом, пришлось сесть за руль.

Мануэля Лопеса Иглесиаса, офицера в запасе, сделали майором, а меня, к счастью, отдали в его распоряжение. Он был главным организатором галисийских милисиано. Совсем еще молодой человек и ярый республиканец. Нас формировали в казарме Листа, где все подчинялись Лопесу Иглесиасу. Очень был справедливый и деловой командир. Без надобности слова не проронит. Поднимет руку — и все замирают. В нем сразу чувствовалась военная выучка, твердый характер. Вот такие дела.

Первый раз я попал на фронт на плохоньком разболтанном грузовичке, который полз еле-еле, но грохотал страшно. За нами шла бригада милисиано. В первом же бою у Навалькарнеро майора Иглесиаса ранило. Все бросились назад в страшном беспорядке. Остановить никого нельзя. Марокканцы шли в атаку, точно звери, а у наших вооружение совсем скудное. В общем, отступили. Иглесиас, хоть и раненный, занялся пополнением бригады и сделал все быстро, как надо. А меня послал к Сантьяго Альваресу, комиссару бригады. Я его возил на маленьком, «фиате». Враги перерезали дорогу, и нам некуда было отступать. Сантьяго Альварес приказал вывести машину, ехать полем. А попробуй, когда по полю бегут сломя голову милисиано. Кто мог, залез на машину. Так цеплялись за нее, что даже дверцу вырвали. Никто не знал, куда податься. Полная неразбериха. Враг собрал силы в предместьях Мадрида, а у нас положение аховое. Машину пришлось бросить посреди поля. С того дня начались мои мучения. Бродим кто где по полям, голодные до страсти. Деньги были, мы получали триста, а кто и четыреста песет в месяц, но купить нечего. Иногда нам давали немного чечевицы или сардины, а если повезет — русскую тушенку. С тех пор я и во сне не видел эту тушенку.

Жителям Мадрида тоже нечем было кормиться. Люди группками шли к реке Мансанарес искать дикие артишоки, только ими и спасались от голодной смерти. Нередко бежали оттуда со всех ног, потому что вражеские самолеты и артиллерия обстреливали берега реки, убивали каждого, кто попадался.

Через некоторое время военные части получили пополнение. Мадрид постепенно оживал. Сформировали батальоны саперов. Туда пошли настоящие смельчаки. Был у нас такой лозунг: «Винтовка — твой лучший друг!» По совести сказать, для меня это — лопата и кирка. Как только начнут бомбить, я тут же рою лунку в земле и прячусь. Сколько раз вот так спасал свою шкуру! После войны, когда я попал во Францию, руки у меня были в кровавых мозолях. Война все в организме расшатывает, губит здоровье. И на голову действует. Я ходил точно чумной от бомбежек. Иногда в военных частях, стоявших под Мадридом, во время затишья показывали фильмы, чтобы подкрепить наш боевой дух. Даже кино смотрели про войну.

В картине «Мы из Кронштадта» происходило все то, что потом случалось увидеть собственными глазами. С ума сойти, прямо из кино — в бой! И что там, что тут — одинаково. Да, не с той ноги я ступил на пароход в Гаване!

Когда наконец улеглась первая суматоха и наладился маломальский порядок, стали организовывать дивизии. К тому времени вся Испания дралась. В галисийских провинциях было поспокойнее. А повсюду бушевало пламя, особенно в Астурии и Каталонии. Я попал в одиннадцатую дивизию, и нам пришлось защищать позиции под Вильяверде, возле мастерских «Эускальдуна», где делали рельсы и ремонтировали вагоны. Там мы пробыли с месяц. Подошла зима, да с такими холодами, что все промерзали до костей. Я прятался в сторожке возле штаба, куда имели право заходить только шофер или связные. Бои были тяжелые, затяжные, но нам удалось одержать победу. Иногда местные крестьяне подвозили на мулах воду или вино, а из съестного — ничего. У нас желудки сводило от голода, Вот тут кому-то пришло на ум убить кота. С голодухи, решили, все сойдет. Ну, кота, значит, убили и вытащили на улицу — выветрить. Кошачье мясо вкусное, но если его не выветрить, останется противный дух. Мы положили кота на крышу сторожки, и к утру он у нас закоченел, будто ночь пролежал в морозильнике. Съесть кота собрались в полдень, только с каким-нибудь приварком. Я сам пошел искать картошку, чтобы не говорили — вот, мол, целый день лежит в своей машине и поплевывает. Будь проклят тот час, когда я добровольно вызвался идти за картошкой. По дороге на огород — он был в шестидесяти метрах от нашей сторожки — я вдруг попал в густой туман, который закрыл от меня все на свете. Помню, копал картофель огромным заступом, а когда распрямился — тумана как не бывало. И вот тут меня засек вражеский пулеметчик, который сидел на самом верху башенки, в каких-нибудь трехстах метрах от этого огорода. Вражеская линия огня и наша сторожка находились почти друг против друга. А я, осел, из-за этой картошки двинулся прямо навстречу врагу… Стою растерянный, и вдруг возле меня начали отскакивать комочки земли, даже глаза запорошило. Потом слышу пулеметную очередь, но как бы издалека. Меня землей обсыпает и обсыпает, рядом луночки одна за другой. Глянул назад — вижу башенку. Тут я наконец сообразил и упал лицом на горку картофеля. Должно, вспомнил в ту минуту святого Роха, потому что сумел доползти до речки. Нырнул в нее и поплыл чуть не под водой, не знаю уж, чем дышал. Весь закоченевший добрался до штаба. Потом меня прихватил такой кашель, от какого я всю жизнь не могу отделаться. Надо мной все смеялись:

— Ну, Мануэль, а где же картошка?

— Пошли вы подальше со своей картошкой!

Чудом спасся. А кота все равно не съели, он задубел и сделался деревянный.

Мелкий дождик хуже ливня. Сыплет на волосы и голову студит. Этот дождик да кашель замучили меня. Не знаю, как грудь не смерзлась. Когда мы обороняли реку Харама — это было в феврале, — холод стоял нестерпимый. Я и лицо поморозил, и уши. Плюнул, что надо мной все смеются, и ходил, повязав голову полотенцем. Многие шутили — вон как «окубинился». А оно и правда… Больше всего тосковал по солнцу, по теплу.

— Слушай, может, ты и впрямь кубинец?

— С чего ты такой мерзляк?

— А я и есть почти кубинец. И мерзляком был с самого детства. Что тут такого?

На войне первое дело — держаться вместе. Вести себя по-товарищески, иначе пропадешь, как в тюрьме. Пусть над тобой пошутят, прозвище придумают — ничего! На войне надо уметь ждать и терпеть. А потерял терпение — лучше себе пулю в лоб. Многие потеряли терпение в битве на Хараме. Нашлись и такие, кто перешел к врагу, какую-то выгоду искали или из трусости. На войне человек понимает цену жизни. Я думал, в молодости испытал все с лихвой, но, когда попал на войну, сообразил, что раньше был сосунком. Тяжелее Харамы не помню ничего. Вот где республиканцы показали свою храбрость! Врагу, чтобы окружить Мадрид, надо было пересечь реку по мосту шоссейной дороги — она идет из Валенсии. Потому там и дрались так жестоко. Мы быстро получили подкрепление от русских — танки и артиллерию — и почувствовали себя увереннее. Бились насмерть, потеряли много народу, но остановили врага. Я думаю, на Хараме наша дивизия понесла самые большие потери. Первыми нас бомбили «павлины» — так мы окрестили четырехмоторные итальянские бомбардировщики. Им тоже не поздоровилось, но дело в том, что русские зенитки стреляли шрапнелью по четырем целям сразу и потому не могли сбивать самолеты так, как это делали немецкие зенитчики. Эти били в одну цель, без промаха. Заметят наш самолет, возьмут его под прицел и бьют прямо в мотор. «Курносые» — как прозвали наши истребители — падали, точно оловянные солдатики, от выстрелов немецких зениток. Хуже нет смотреть на эти костры в небе. В таком огне и грохоте недолго ума лишиться. Не знаю, может, пехотинцы не успели всего этого пережить — они заняты своим, то один приказ выполняют, то другой, все время в движении. А я-то всегда возле Лопеса Иглесиаса. Видел все, что творилось на Хараме, слышал, как майор, надрывая горло, выкрикивал приказы. Я — рядом с ним, за рулем, мне главное не съехать в кювет, не застрять в речонке. Словом, моя работа — шоферская. Лопеса Иглесиаса быстро повысили за боевые заслуги, и он меня сделал своим ординарцем. Доверял мне полностью, говорил все в открытую и когда злился, и когда нас били. Обхватит руками колени и рычит: