Ноэль Наварро - Современная кубинская повесть

— Пропади все пропадом!

На Хараме было тяжко, честное слово. Жизнь висела на волоске. Я, к примеру, донесения возил сам. Иногда мне давали связного, но редко. Возить донесения было очень опасно. Машина у Иглесиаса огромная, марки «крайслер». Мы смеялись, что туда целый полк влезет. «Крайслер» принадлежал раньше знаменитой испанской актрисе Марии Фернанде Ладрон де Гевара. Она бросила машину в Мадриде, и ее передали в пользование Лопесу Иглесиасу. На этом «крайслере» я проездил всю войну. Даже во Францию на нем въехал. Сильная машина, только глотала прорву бензина. Мосты проскакивали быстро, но под ее тяжестью они начинали дрожать. Бойцы как увидят, что моя машина покачивается, точно человек на подвесном мостике, — все до одного отказываются ехать со мной связными. Чаще я выполнял разные поручения в одиночку. Если бы упал в речку — верная смерть. Но война есть война. Скажешь «нет» — назовут тебя дерьмаком. Я никогда не отказывался, потому Иглесиас ко мне с доверием. Однажды он отозвал меня в сторонку и говорит:

— Я думаю, здесь мы проиграем, Мануэль, а в Мадрид врага не допустим.

Так оно и было. Мы проиграли, но зато и врага приостановили. Когда сражение на Хараме закончилось, нас поставили на отдых. И в один из этих дней Иглесиас сказал:

— Поздравляю тебя, Мануэль! Даже Хоакин Родригес знает, сколько ты для нас сделал.

Родригес был командиром одиннадцатой дивизии.

То, что на этой войне не в игрушки играли, я знаю получше многих. После Харамы пришел черед Брунете. Бог ты мой, что там было! С землей сровняли этот Брунете. Мы его взяли с ходу. Штаб развернули возле оливковой рощи неподалеку от городка. Машины и зенитки закрыли ветками олив. Ручные гранаты я сунул в багажник. Машину поставил совсем рядом со штабом, около машин Энрике Листера и Сантьяго Альвареса, нашего комиссара. В Брунете погиб кубинец Альберто Санчес — командир первой бригады одиннадцатой дивизии. Он был совсем молодой. Лет двадцати трех — двадцати четырех. Помню, это случилось летом в тридцать седьмом. Я его лично знал — меня с ним познакомили однажды. Высокий, светлоглазый, очень симпатичный, одним словом — кубинец. Он мне и сказал:

— Ба! Выходит, с Кубы добрался до нашей дивизии!

Я вспыхнул, но все-таки рассмеялся. На войне надо ценить шутку, зря не обижаться. Мы поговорили про Гавану, про то, про се. Он, можно сказать, не слезал со своего огромного серого коня. На этом коне его и убили. А случилось все так.

Брунете был очень важным стратегическим пунктом, и враг задумал его отбить, особенно после потери Ла-Пренды. Он бросил против нас итальянские и немецкие самолеты. «Савои» и «мессершмитты» закидали бомбами наши позиции. Бригады дрогнули и стали отступать кто как. В общем, мы снова потеряли Брунете. И вот тот кубинец Альберто Санчес, смельчак, каких мало, попытался остановить бегущих и вернуть в бой. Те, что были рядом с ним, тоже стали загораживать дорогу. Они хотели отстоять Брунете. Санчес крутился из стороны в сторону на коне, совсем отчаялся — видит, что бригады нет, люди бегут кто куда, кричат не своим голосом. Словом, зря старался. В штабе после донесений начались споры, никто не знал, что делать. Я от своей машины ни на шаг, пытаюсь замаскировать ее получше. Поднял голову, а в небе немецкий самолет-разведчик. Он заметил домик связных, где у нас все боеприпасы, и стал описывать над ним круги. А потом спикировал и сбросил бомбу метров со ста над землей. Бомба упала прямо в домик, и после взрыва образовалась такая воронка, куда бы стало огромное здание. Все погибли — и связные и бойцы. Начал рваться динамит. Я кинулся бежать и залег в неглубокой канаве. Прижался к земле и лежу. Когда вылез оттуда, наверно, был будто ненормальный. Как увидел, что стряслось, самому захотелось умереть. Шесть моих товарищей поубивало. Нетронутым остался только дом, где был расположен наш штаб, вот так. Я туда пришел весь мокрый, вымазанный в глине и глухой. После того взрыва стал туговат на ухо. Рвались ручные гранаты, шрапнель. Альберто Санчеса убило возле командного пункта. Я не пошел на него смотреть, но издали видел коня: он опрокинулся навзничь, брюхо вспорото, и кишки наружу.

Мы, кто остался в живых, снимали с убитых сапоги и подбирали оружие. Идешь, и глаза страшатся смотреть: у кого голова размозженная, у кого тело пополам разорвано, а где и вовсе валяются куски человечьи. У многих руки висели на клочке кожи. Тяжелораненые на крик просили помощи, воды. Главное — воды. Раненые всегда просят пить.

Много часов подряд пахло жженым порохом, а потом все перебил запах паленого мяса. Когда трупы стали гнить, тянуло удушливым смрадом.

В Брунете мы попали в страшную переделку. Там в первый и последний раз за всю мою жизнь я убил животное. Это была собака, черная, больше меня. Нрава незлобивого, но к людям особо не ластилась. Всегда крутилась возле штаба, и мы ей подкидывали объедки — хлеб, то, се. Собака была тощая, насквозь светилась. И взялась неизвестно откуда. Как-то вечером гляжу — она с жадностью грызет какие-то ошметки. Я не разобрал что́ и сказал командиру. Потом, когда получше вгляделся, увидел: у нее в зубах мошонка. Оказывается, она ее отгрызла у одного убитого, которого мы не могли похоронить — он свалился в воронку. Так меня замутило, затрясло, что взял и всадил собаке две пули в голову.

После того Брунете нашу дивизию пополнили и перебросили в Валенсию, а из Валенсии в Арагон. Потом мы дрались как звери в Бельчите. Двадцать с лишним дней шли бои. Следом брали Теруэль. Я снова ездил на своем громадном «крайслере», от которого проседали деревянные мосты. Реку Эбро в этом месте держали под прицелом марокканцы. Один марокканец, помню, залез на дерево и вот лупит почем зря. Побил немало наших людей. Пришлось ждать, пока его пулей не сняли с дерева. Я видел, как он упал в воду, точно срезанная ветка, и сразу стало тихо. Тогда мы и переехали по мосту. Лопес Иглесиас ничего не боялся, стальной был человек. А у меня, признаться, иной раз дрожала левая нога, которую я держал на сцеплении. От мостов только и жди какого-нибудь подвоха. Тридцать пять дней, даже больше — а холод страшенный — мы брали Теруэль. Каждые два часа я ходил разогревать мотор, чтобы вода в радиаторе не замерзла. Фашисты подтянули сюда свои силы, готовились к наступлению. Собрали всех, кого могли. Они были хорошо вооружены. У них были самолеты, получше наших, крупнокалиберные пушки, танки, марокканские дивизии, кавалерия, итальянская пехота. Много всего. А мы сражались ручными гранатами и штыками. Большие потери понесли республиканцы в Теруэле. Наших теснили вовсю. Командир приказал мне поставить пулемет в Барранко-де-ла-Муэрте. Я выполнил его приказ, но тут меня обстреляли из пулемета. Я пригнулся, а когда выпрямился, мне показалось, что глаза застлало красным. Сразу страх схватил, думал — попали в меня. Потрогал волосы, на руки посмотрел и скорее к штабу. Добрался до нашего домика и к командиру, спрашиваю, не ранен ли я. «Да нет, — говорит, — ты жив и здоров, только земля в глаза попала». У меня отлегло от души. Все мы через страх проходим!