Леонид Финкель - Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению (сборник)

– Как куда? – удивилась. – В стадо.

Мне не хотелось в стадо. Возможно, поэтому я пошел за ней. Впрочем, членораздельно объяснить не смогу. Скорее всего, захотел выждать время, пока найду (а я был в этом уверен) Вавилонскую блудницу. Но видимо все же нечто большее, какая-то необъяснимая сила повела за Челитой… Что-то было общее между Челитой и той далекой вавилонской дивой, которую я, вместо Челиты, лишил девственности. Должна была быть одна, вышла другая. Как Сара, не сумевшая родить Аврааму первенца ( Агарь родила Исмаила на колени Сары).

Всю дорогу до ее дома мы молчали. Долго стояли в пробке. Я смотрел за окно и пытался узнать в пейзаже за окном Палестину и Древний Вавилон…

Мы приехали в поздний час. Я преодолел неловкость, перешел в отведенную мне комнату и быстро заснул. Ночью проснулся оттого, что чья-то цепкая рука сорвала с меня одеяло. И я успел почувствовать в потемках нагое тело женщины, ее прерывистое дыхание. Она обрушилась на меня сверху, распласталась на мне. И оба в агонии мы рухнули в бездонную пропасть. Несколько мгновений она лежала на мне, переводя дух, а затем вдруг исчезла, испарилась, выпалив скороговоркой:

– Между нами ничего, ничего не было. Забудь и все…

Столь внезапное и победное нападение я воспринял как продолжение ее тактики, продолжение мести, понял, что не смогу этому сопротивляться и что это есть мой крест. И дело даже не в том, что я когда-то не решился войти с ней в тот распроклятый шалаш, а в том, что меня навсегда покорил Вавилон, Вавилонская блудница, которая, возможно, где-то здесь проживает свою новую жизнь, отстраивая свой Третий Храм…

Впрочем, все устроилось для меня достаточно комфортно. Я ходил в ульпан – класс изучения иврита, правда, не очень успешно. Но домашние задания делал старательно: у меня была серьезная побудительная причина – я боялся встретить Ее и не суметь заговорить с Нею, уж Она-то наверняка разговаривает на иврите…

Я настойчиво знакомился с исторической литературой, не пропускал ни одной экскурсии. Моих личных денег для этого хватало – Челита полностью оплачивала мой пансион. Днем она уходила на верхний этаж своей квартиры, великолепного пентхауза, в огромную студию, где был идеальный порядок: в шкафу чинно стояли тюбики с красками, а по стенам аккуратно развешаны картины, другие так же стояли, прислоненные одна к другой.

Она много работала. Слушала музыку. На кресле перед ней сидел черный гигантских размеров сибирский кот. Иногда этот кот казался мне не то пантерой, не то рысью и напоминал разъяренную Челиту в момент нашей первой и последней ссоры.

У нее было много друзей. Ей часто звонили, к ней часто приходили, женщины и мужчины. Иногда мужчины оставались на ночь, и она непременно представляла им меня как своего друга и при этом многозначительно переглядывалась с очередным тоже, видимо, другом. Но это было не часто, по ее словам, третье замужество многому ее научило.

У нее были большие связи и в обществе и в различных организациях, так что найти для меня работу не представляло бы ей труда, но я был ее рабом. И она придумала мне новую муку. Во время очередной предвыборной компании убедила мэра Деркето, что в его команде нет никого из «русских», и, следовательно, такой список не может быть популярным.

Сначала сдался мэр. Потом согласился и я. Я надеялся на большую свободу. Оказалось, не могу ступить без Челиты и шагу. Сделавшись членом муниципального Совета, я просто оброс бумагами, которые не мог прочесть. Мне надо было отвечать на письма, чего я без нее тоже не мог сделать. Мне постоянно нужен был переводчик. И она всегда была под рукой. Всегда готова была бросить свою работу и заняться мною. Более того, при разговоре она могла создать такую доброжелательную обстановку, в которой решить деловые вопросы было легко и просто. Я к ней привязался, она же вольна была делать со мной все что угодно…

Однажды ей взбрело в голову, что я должен написать эротический рассказ. Я говорил, что никогда не отважусь на подобное.

– Значит, ты не профессионал, – заводила она меня, зная, что я тут же начну ей противоречить. – Профессионал должен уметь все. Вот, например, разыграй сюжет про любовный треугольник: Нерон – его мать – Сенека…

Я ругался, говорил, что у нее дурные наклонности, и при этом вспоминал ночь, когда она меня изнасиловала, но Челита, заронив мысль, кокетливо уклонялась от разговоров. Кончилось тем, что ночью я сел за компьютер и чуть ли не в один присест написал на заданную тему.

– Недурно, недурно, – сказала она. – Но вот если напечатают, тогда ты спор выиграл.

– Да ты что! – горячился я. – Никогда. Я никогда не соглашусь на такое…

– Ну, под псевдонимом, – зазывала она меня.

– Под псевдонимом – пожалуйста, – зевал я, стараясь скорее отделаться от Челиты.

Я переписал рассказ начисто, придумал псевдоним, подписался и, как всегда, отдал ей – отправить в газету.

Я был потрясен, когда через неделю увидел рассказ напечатанным. Аршинными буквами – имя автора.

– Как… – чуть не умер со страха я. – Как они узнали мое имя?

– Оно было на конверте, – невинным голосом произнесла она. – Не могла же я посылать анонимное письмо…

О, женщины!

Самое щадящее из моих воспоминаний: жена моего друга, известного диссидента, находилась рядом с ним все семьдесят дней его голодовки. Он умер от голода. Спустя три месяца она вышла замуж за другого. Не случайно кто-то заметил, что любое настоящее ругательство так или иначе связано с женским полом!

К концу жизни Пушкин пришел к тому, с чего, собственно, начинал: все бабы стервы.

И умер просветленным.

Дюма-сын, автор «Дамы с камелиями», опубликовал трактат «Мужчина – женщина», бросил мракобесный клич: «Есть женщины, которые не поддаются никакому воздействию или воспитанию: таким нельзя прощать, их надо убивать!»

Слова Дюма-сына «Каинова самка – убей ее!» потрясли Льва Толстого. Услышав это воззвание, он выступил в крестовый поход против неверных женщин.

Первой жертвой должна была стать Анна Каренина: «Мне отмщение, и Аз воздам!» Но у художника тогда не поднялась рука…

Десять лет спустя, в «Крейцеровой сонате», герой возопил: «Нет, это не человек! Это сука, это мерзкая сука!»

И изо всех сил ударил ее кинжалом в левый бок, ниже ребер…

12 февраля 1891 года Софья Андреевна Толстая записала в дневник:

«Не знаю, как и почему связали «Крейцерову сонату» с нашей замужней жизнью, но это факт, и всякий, начиная с государя и кончая братом Льва Николаевича… все пожалели меня…»

И еще одна запись, 1 июня 1891 года: «…мой собственный муж не только никогда не старался поднять меня общественно, но, напротив, всегда старался унизить. Никогда не могла понять, почему?»