Леонид Финкель - Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению (сборник)

Она вдруг изогнула спину, и я увидел перед собой раненую пантеру, которой больше никогда не будет пятнадцать лет…

– А ты… – разозлился я.

Но она оборвала меня:

– Значит, ты так и не разобрался, где потаскушка, а где Муза…

Какая-то жестокость, происходящая на сцене, мешала чувствовать происходящее. Мне даже показалось, что Челита – одна из дочерей Лира. И ее выход в зал – только выдумка режиссера.

В одно мгновение ее понимание мира и знание жизни достигли уровня неопровергаемости. И она, пересев за другую парту, перестала замечать меня. Хотел бы я воспроизвести ту сложную логику, с которой она умудрялась разминуться со мной, даже когда мы шли навстречу друг другу в школьном коридоре и оказывались единственными в этом огромном помещении.

Я могу вспомнить только фактуру всей ее дальнейшей жизни. Блистательное знание английского языка. Увлечение Шекспиром. Школа с золотой медалью. Художественный институт. Картины, в которых – идеи и переживания, превосходящие уровень знаний, доступный обычным разговорам обычных людей. Одно, а то и два замужества навели ее на мысль заниматься теорией взаимоотношения полов в обществе. И ехидная записка перед отъездом в Израиль (в семидесятые годы), содержание которой я не помню, но хорошо помню обвинения в том, что своим поведением я поддерживаю преступную советскую власть, на что я философски ответил: «Одна из еврейских заповедей – быть лояльным по отношению к стране, в которой живешь». А потом на долгие годы – летний запах ее платья и кожи…

…Первым, кого я встретил в аэропорту Бен-Гурион, прилетев в Израиль, была Она. Я всматривался в каждую девушку, в каждую женщину, желая обнаружить Вавилонскую блудницу, которая и привела меня в Палестину. Сон мой, казалось, перечеркнул прежнюю любовь навсегда. Был храм Афродиты, вещая старуха, превратившаяся в молодую красавицу и растворившаяся в воздухе…

– И ты в нашем шалаше? – вдруг услышал я и вздрогнул. Передо мной стояла рыжая женщина, ничем не напоминающая мою давнюю любовь, и только в напряженной улыбке я увидел знакомое очертание губ. – Не узнаешь, постарела?

Ты не меняешься с теченьем лет,

Такой же ты была, когда впервые

Тебя я встретил. Три зимы седые

Трех пышных лет запорошили след.

Три нежные весны сменили цвет

На сочный плод и листья огневые,

И трижды лес был осенью раздет…

А над тобой не властвуют стихии.

На циферблате, указав нам час,

Покинув цифру, стрелка золотая

Чуть движется, невидимо для глаз.

Так на тебе я лет не замечаю.

И если уж закат необходим —

Он был перед рождением твоим!

Она могла быть довольна. Я так кичился своей любовью, точно только что все изобрел. Неважно, что была любовь к Вавилонской блуднице, Челита ведь ничего не знала про нее. Но она расхохоталась, и смеялась так долго и так звонко, что я уже начал подозревать неладное.

Интуиция у меня, надо сказать, потрясающая. О том, что живу в постоянном ожидании неприятностей – на лбу написано.

Ты для меня не постареешь ввек.

Каким ты был в день первой нашей встречи,

Таков ты и сегодня. Трижды снег

Убор тех лет срывал в жестокой сече.

Три осени сменили три весны,

Убив их свежесть вялой желтизною,

И три апреля были сожжены, —

А ты цветешь все тою же красою.

Как стрелки часовой не виден ход,

Так не заметно прелести теченье.

И блеск твой дивный также уплывёт,

Хоть глаз не уследит его движенья.

Так знай: от многих отлетел их цвет,

Когда и не являлся ты на свет.

Я понял, что она любила меня. Это был настоящий театр, блестящий диалог двух любящих существ. Я не сомневался, что она специально перевела этот сонет для меня. На моих глазах она превращалась в ту самую Вавилонскую блудницу с синими глазами. Казалось, мы оба погрузились в долгое молчаливое любовное соитие.

На этот раз интуиция подвела меня. Я грубо ошибся. Не любовь она предлагала мне, а, напротив, мстила за попранную любовь. И я понял, что так будет всегда. И я ничего не сумею, не сделаю для того, чтобы эта ненависть иссякла…

– Я думала, ты только трус, а ты еще невежда. Этот сонет перевел замечательный поэт. Просто Шекспир посвятил сонет молодому человеку, а не женщине, да еще преподнес ему в день рождения. Между прочим, поэт – твой очень близкий родственник. Я разыскала эти стихи и их автора. Это – родной брат твоего деда…

Я стоял ошеломленный. Никогда ничего не слышал о своем родственнике, который бы писал или переводил стихи. И еще был уверен, что сонеты Шекспира посвящены «Смуглой леди» и я ничего не знаю более совершенного. В тонкостях английских местоимений я не разбирался, хотя знал, что в английском языке категории рода часто затрудняют однозначное определение адресата сонета.

Я пользовался этими сонетами во всех случаях, когда мне надо было излить свои чувства. Казалось, я все знал об этом – и вдруг…

Собственный родственник – и такое предательство…

– Молодой человек? Сколько ему?

– Двадцать. Шекспиру – тридцать шесть.

Да, Шекспир, значит, раскрыл свое сердце, но не раскрыл секретов.

Очень четко и ясно объяснила мне, что в Израиле у меня перспектив никаких. Что режиссер никому здесь не нужен, тем более без языка, который в своем возрасте я не выучу никогда. Я один и, естественно, не смогу не только купить, но и снять квартиру – мне это не по карману. На что я могу надеяться?

Судьба словно послала ей возмещение за потерю.

Мне казалось, она играет какую-то роль. Была в хитоне из простого полотна без всяких украшений. Ее рыжие длинные и прямые волосы свободно падали на плечи. Не замечала ни гомона толпы, ни шума самолетов. Она мстила…

Милым, ласковым голосом вдруг сказала:

– Будешь жить у меня. Без проблем. На карманные расходы – сам заработаешь. На это тебя хватит. Если захочешь отработать, будешь позировать мне. Но никаких интимных отношений, никакой постели и никаких баб в доме.

Из самолета со мной вышли бедные новые репатрианты, еще семь часов назад твердо стоящие на таджикской земле. Сейчас они парили под ближневосточным солнцем и ждали, когда начнется торжественная часть, когда приедет президент страны, по слухам, собравшийся их встречать…

– А куда этих всех? – спросил я, показывая на таджикских евреев, старавшихся держаться вместе, отдельно от остальных.