Леонид Финкель - Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению (сборник)

Мне стало жаль ее за то, что уродлива, за то, что просидела здесь всю жизнь, наблюдая страсти других, за то, с какой болью и детским непониманием встретила столь непривычные ей чувства…

Теперь я возвращаюсь памятью к этим мгновениям и даже словами не могу их испортить. Она вдруг стала дышать легко, как чайка. И мы сделались единой плотью. И голос ее преобразился и стал волшебным, и я чувствовал, как он несет мне исцеление, становится знаком благодати. Она действовала с раскованной независимостью и обескураживающей точностью.

– Здесь нет выбора, – сказала она и посмотрела на меня печальными глазами, в которые мне еще предстояло безнадежно влюбиться.

Я вдруг увидел несколько разных изображений ее лица. Что-то вроде призматического зрения. Именно это я посчитал первым симптомом безумия.

Потом явилась изысканная линия ее носа, сияющие глаза, зрачки расширены. Она преображалась на глазах. Из дряхлой старухи превращаясь в красавицу, лицо которой выражало смесь заносчивости, сдержанности и интереса. И темнело на глазах, сделавшись смуглым. И в меня проникла какая-то гармония, захватило нечто стихийное. И это стихийное росло. Разливалось как боль. И стоило мне поддаться этой стихии, как я понял, что неволен в себе. Что она взяла меня в плен волшебной силой оружия, перекрывающего мою собственную фантазию, и непостижимым образом вовлекала в вихрь иной жизни, где мне позволено было лишь подчиняться, претерпевать все новые, непредсказуемые потрясения, упиваться откровениями, стирающими все, что хранилось в памяти. По тому, как судорожно сжималось горло, отнимались руки, замирало сердце, пресекалось дыхание, как боялся я: вдруг все оборвется, кончится, замолкнет и останется прежняя размеренность дыхания, – я понял, что рожден лишь для того, чтобы слушать эту нескончаемую исповедь заждавшейся женщины. Я жил, учился стоять и ходить для того, чтоб дойти до этой минуты, лишь для того вылеплено мое тело, вместилище души, лишь для того я познал историю былых веков и стран, человеческих злодеяний, возвышенных идей. Пережил бури, недуги, взлеты и падения. Тысячу раз рисковал сгореть, исчезнуть, умереть – чтобы настала эта минута, когда я, сваленный на землю, захваченный вихрем, растворюсь в ней…

«Смуглая женщина, – стонал я. – Смуглая женщина!»

Наконец мы вместе, в один голос закричали и выдохнули кратко и с таким облегчением…

Удивительная нежность охватила меня.

А она села напротив, точно из воздуха поймала нечто вроде сигары и принялась задумчиво расчерчивать ядовитый воздух короткими струйками дыма. И неожиданно мягко улыбнувшись, поцеловала меня, и я почувствовал, что тело ее напоено ароматами южных ветров. А губы – точно в сладкой пыльце. И синие глаза – подобно горным озерам, в которых растворились небеса.

С неожиданной горечью она сказала:

– А теперь – прощай…

…Я искал ее всюду. Обошел все восемь центральных проспектов. Стоял у восьми городских массивных ворот, охраняемых крылатыми быками. Черная птица кружила при свете звезд в черном небе, кружила и кружила над головой, как бездомный скиталец…

Она исчезла вместе с моим сном, и я подумал: а вдруг по приказу персидского царя Кира она отправилась в Иерусалим вместе с Эзрой и Нехамией? И что, если именно она там отстраивает Храм? О, она и в одиночку способна на многое!

Думы и солнце томили меня. Пыль забивала глаза и рот, и когда я в ярости стискивал зубы, на них скрипел песок…

С тех пор я заболел Палестиной.

Кто-то приехал сюда, потому что всю жизнь был сионистом. Или диссидентом. Или потому, что об этом мечтал Герцль. Или мама с папой. Или бабушка с дедушкой. Кто-то бежал сюда – от советской тюрьмы, от страха быть арестованным, от жалкой и безрадостной жизни.

Я шел вослед за Женщиной.

За Прекрасной Дамой. Смуглой Леди. Девственной и Грешной.

«Писать стихи – легче, чем внушать стихи», – говорил я себе.

Я писал стихи. Внушала их – Она…

Один из моих школьных товарищей, важный военспец, постоянно ездил в Багдад.

– Вавилон? – спрашивал он. – Ну, видел, видел… Ничего особенного. Могу рассказать…

И я, жестоко ему завидуя, шел мысленно вместе с ним на железнодорожный вокзал, садился в замусоренный вагон и ехал по багдадской железной дороге в ту сторону, где одиноко светилась табличка на арабском и английском языках: «Станция Вавилон»…

Я выходил из вагона. Вокруг не было ни души. Казалось, всех сожгло солнце. Заброшенные, полузанесенные песком руины, сквозь которые я видел город – жаркий, упрямый и чудовищный. И вокруг были люди, только в другой, странной одежде.

И ее голос, который звучал как струна, протяжно и мощно.

«– Как живешь, Моше?

– Как живешь… Как живешь…»

По вечерам я репетирую пьесу, которую по совету Рыжей Венеры написал сам.

Хуже этих репетиций не бывает ничего. Разве сам спектакль. Свет, софиты, лица зрителей – все это беспорядочно перемешивается в моем сознании и создает расплывчатый образ, который я условно называю: «НЕНАВИСТЬ». Насколько я люблю Священный Театр как таковой, настолько не терплю на сцене собственного присутствия. Я втайне умираю от тоски и мысленно ругаю автора, режиссера, зрителя и искренне надеюсь, что это будет мой последний выход на сцену.

Черт бы их всех побрал!

Как меня вынесло сюда?

Всю жизнь мне говорили: в тебе пропадает гениальный актер – Чарли Чаплин, Иннокентий Смоктуновский и Сара Бернар вместе взятые. Там, на родине, Бог миловал. Я был скромным режиссером провинциального театра с режиссерским и литературным образованием, с маленькой, но постоянной зарплатой и собственным театром внутри самого театра. И только в Израиле я услыхал: «О’кей, на сцене ты гораздо лучше, чем в жизни». И потом, заработок. Двести шекелей за спектакль, включая проезд, семнадцатипроцентный налог и аплодисменты зрителей…

Двести шекелей за спектакль (за два – четыреста, за три соответственно… целое состояние, подсчитать не могу, кто-то унес счетную машинку) – это уже солидная прибавка к пособию по старости.

Так что надо держаться. Тем более в Израиле, где каждый артист – народный, а заслуженных работников культуры («засраков», как говорили в СССР) больше, чем новых репатриантов, начиная с первой «русской» алии 1889 года…

И потом – даже Шекспир играл роль Призрака в «Гамлете»!

Пьеса – об израильских вождях нового времени.