Ричард Кондон - Честь семьи Прицци

— Все, что я хочу — знаю я это или не знаю, — так это узнать, когда я тебя снова увижу.

— В выходные. Абсолютно точно. Я тоже должен быть в этом уверен. Мы должны быть вместе.

Чарли лег спать в одиннадцать и заснул с мыслями о том, как бы достать у Эда Прицци пустые бланки авиабилетов, чтобы они с Айрин могли летать туда-сюда, когда им будет нужно. В четверть двенадцатого раздался телефонный звонок. Звонил отец:

— Чолли?

— Да, папа?

— Винсент хочет тебя видеть.

— Сейчас?

— Завтра. В два часа.

— Хорошо.

— Но только не в прачечной, а у Бена.

— А что стряслось?

— Что бы ни стряслось, у нас проблемы.

Коррадо Прицци жил в доме своей любимой дочери, Амалии Сестеро, набожной домохозяйки, обожавшей отца не меньше своих детей и кухни. Дом, где живет топ-менеджер крупной корпорации с доходами согласно своим обязанностям, как и положено, стоял на Бруклинских высотах. Из окон открывался величественный вид на Нижний Манхэттен, что для дона Коррадо было все равно что заграница.

Ни дон, ни его сын Винсент не владели каким-либо имуществом. Особняки, машины, мебель, драгоценности, оборудование были оформлены в собственность различных компаний. Уважая традиции, они полагали, что мафиози пристало демонстрировать скромность и аскетизм, тем самым не в последнюю очередь заботясь о спокойствии налоговой службы США. Амалия сама отворила дверь, поскольку вооруженного охранника не было на месте, и расцеловала Чарли в обе щеки.

— Я угощу тебя gelu i muluni 1 1 Популярный сицилийский десерт (ит.). , Чарли, — сказала она по-сицилийски, — когда папа ляжет отдохнуть. Идем.

Чарли последовал за ней в глубь дома. У раздвижных дубовых дверей она тихо постучала. Услышав приглушенное «входите», Чарли вошел, и Амалия затворила за ним двери. В комнате, обитой темным деревом, мебель и вся обстановка были тяжелые и строгие, к чему обязывало ее серьезное предназначение — тут принимали пишу и проводили деловые встречи. Окна были плотно зашторены. В центре стола тускло поблескивали в корзине восковые фрукты. Лампа под красным абажуром с розовой бахромой лишь наполовину освещала лица собравшихся, которые всем прочим типам деловой обстановки предпочитали полумрак.

За пустым обеденным столом сидели Винсент Прицци и отец Чарли — два пожилых американских бизнесмена итальянского происхождения, в черных костюмах, при галстуках, в белых рубашках и блестящих туфлях. Их лица, обыкновенно хранившие выражение самое приятное, доброжелательное и вежливое, теперь помрачнели и нахмурились.

Винсент Прицци был сложён как трактор. Все в нем поражало суровой тяжестью: речь, подбородок и даже понятия о справедливости. Это был в высшей степени серьезный человек. Когда он пил, то, прежде чем сделать глоток, сначала полоскал рот, а потом процеживал жидкость сквозь зубы. Когда-то он работал инфорсером у своего отца, как сейчас Чарли у него. Но видеть Чарли он старался как можно реже, и виной тому было оскорбление, что нанесла им Мэйроуз почти десять лет тому назад. Он знал, что не прав, но не мог простить Чарли по трем причинам. Во-первых, Чарли был опозорен и тем самым запятнал честь семьи Прицци. Во-вторых, он мог бы жениться на другой женщине, чтобы позволить им благополучно забыть об этой истории, но он так и не женился. И как прикажете ему, Винсенту, разговаривать с собственной дочерью или выдавать ее замуж, если мужчина, которого она оскорбила, по сию пору остается холостым? Винсент хоть и не обижал Чарли, но в его присутствии бывал внутренне напряжен и смущен, тем более что не слишком, как ему казалось, умел скрывать свое отношение. Он совсем не жаждал загладить перед ним вину Мэйроуз, а только делал вид, понимая, что разлад с заместителем идет во вред ему как боссу. И это была третья причина недолюбливать Чарли. С Чарли он общался в основном через Анджело, что очень некстати укрепляло позиции отца и сына Партанна в семье, но уж больно тяжело Винсенту давались личные встречи.

У Винсента были пронзительные глаза, взгляд которых наводил ужас. Они жгли, точно лазерные лучи или вселенские молнии. Однако вызвано это было его близорукостью и нежеланием носить очки. Двигался он с трудом, иногда прихрамывая, а порой вообще не мог ходить. Каждую неделю он отсылал сто долларов в монастырь Сестер Святой крови, чтобы сестры сообща молились о нем Сан-Джерардо, покровителю всех страдающих подагрой.

Анджело Партанна был на голову выше и десятью годами старше Винсента. Анджело славился тем, что самые жестокие дела, требующие убийств или подкупа, он проворачивал в самом благодушном и веселом настроении. Боль, жадность, страх были для него не более чем простой товар. После смерти матери Чарли в 1950 году, Анджело стал большим ловеласом. Седой и лысый, точно американский гриф, с белыми усами а-ля Пуччини, он всегда был безупречно элегантен. Бугристой кожей цвета какао и носом-клювом, как у попугая, он был, наверное, обязан генам некоего арабского завоевателя, явившегося в западную Сицилию сотни лет назад. Чарли был похож на отца, как лошадь на попугая. Сходство проявлялось больше в жестах и речи, чем в чертах лица.

Чарли унаследовал разве что непроницаемые выпуклые глаза Анджело. Оба были рождены, дабы служить своему феодальному синьору, и в этом отношении время для сицилийцев как будто остановилось.

Отец и сын Партанна, главные защитники семьи Прицци, несли службу по охране всех владений Прицци, поскольку все их владения принадлежали также Партанна, Сестеро и Гарроне — именно в такой очередности.

— Садись, Чарли, — сказал дядя Винсент.

Чарли взял стул и сел, привычно приготовившись изводить его своим присутствием.

— Я рассказал Эдуардо, Чарли, насчет страховки от похищения, — сказал отец. — Он проконсультировался со страховыми юристами, и они говорят, что это ценная находка.

— Хорошо, — кивнул Чарли.

— Боже, моя подагра меня убивает, — пожаловался Винсент.

Чарли слушал вполуха. Он подумал об Айрин, потому что не мог о ней не думать. Этот ученый в журнале, наверное, прав. Как еще объяснить большое чувство, которое охватывает двоих, невзирая на время и место? Айрин, стало быть, как и прочие женщины, которых он любил, подала ему сигнал, что у нее есть то, что ему нужно, что он раньше хотел получить от матери. Не то чтобы мать его чем-то обделила. Мать была самой потрясающей женщиной в его жизни. Он хотел вызывать восхищение, и она восхищалась им. Так что, когда она умерла, он стал искать восхищения у других женщин. Его мать бывала целыми днями занята, и, может быть, помимо любви и восхищения, ему хотелось, чтобы она отдавала ему все свое время. Ну или что-то вроде этого. Он почувствовал флюиды, идущие от Айрин, в первый момент их встречи. Как и от Мардел Дюпон, той шальной стриптизерши в Джерси-Сити двадцать лет тому назад. Он с ума сходил по этой девчонке. Они были вместе пятнадцать месяцев, пока она не покончила с собой. В предсмертной записке она написала, что не хочет жить, потому что ее указали на афише вторым номером. Это выглядело подозрительно, ведь днем ранее его замели за убийство Бамми Фейна и Бинки — как бишь его фамилия? Чарли долго думал и решил, что самоубийство ей было на роду написано. Самоубийцы все такие. Но что это была за женщина! Она очень красиво говорила — точно пела. В ее голосе была музыка. Его мать, при всех своих достоинствах, так не умела — потому что выросла у себя на родине. Мардел любила его, восхищалась им и была умнее, чем весь Верховный суд, вместе взятый. Ну а Мэйроуз? Мэйроуз и подавно доказывает, что ученый доктор в журнале прав. У Мэйроуз есть все, что было и чего не было у его матери. Мощнейшая смесь. Плохо было лишь то, что она любила выпить. Однажды она, напившись, полезла в драку, приревновав его к Вере Бендичино, когда они танцевали на конкурсе во время Праздника урожая. Она ушла тогда с каким-то парнем, по виду альфонсом, который взялся не пойми откуда. Таков был конец их отношений. Потом ее нашли в Мехико, пьяной в дугу. Отец сплавил ее на пять месяцев в какую-то лечебницу, и все пять месяцев она блевала, отучаясь пить. Потом подсела на травку.