Коллектив авторов - Ковчег Лит. Том 2

После дневных уколов приходит Вика-сан с коробкой пахучих и хитро завернутых вкусностей. Я вспоминаю, как мы ходили в японский ресторан, чтобы пообщаться с совершенно незнакомыми людьми. Это было очень весело и вкусно. Итальянские разговоры в японском ресторане. Я старательно пересказываю ей забавную жизнь в больнице, мне и самой становится интересно. Возможно ли вместить столько в четыре дня? Невероятная хитрость.

— Ты не похожа на больную! Ты вообще шикарно выглядишь.

— Да, я сама удивляюсь, но я не хочу быть похожей на больную, а то заболею.

— Это правильно. Пусть сами болеют. Ты похожа на птицу.

— На птицу-синицу?

— Нет. На большую птицу, которая плывет.

— Мне кажется, я здесь превратилась в лодку.

— Может быть, точно! Но тебе идет.

— Брось под порог больницы записку, чтобы меня не переселяли в другую палату. А то мы с островом разойдемся. — А что сказали?

— Нет, так, дурное предчувствие. Царя нет. А бояре бунтуют, видела, тут такая тетка круглая орет?

— А-а-а-а… видела. Она мне сказала, что в таком виде в больницу не ходят, надо брюки, а не джинсы со стразами. Давай. Брошу. Могу еще дунуть на нее, чтобы не подходила к тебе.

Вика-сан владеет древними заговорами и другими хитрыми знаниями, и если дунет, то события изменятся.

Воскресный день пустеет. Меддама больше не заходит. За окном начинает темнеть. Вечер слегка разбрызгивает капли разведенной китайской туши по глянцевой бумаге.

Я ищу свою подружку — птицу-синицу, я еще надеюсь, что она успеет, пока тушь полностью не спрячет березу за окном. У меня нет возможности вернуть ее обратно самой. Я — только лодка, и мне жарко. Я удивленно всхлипываю и начинаю рыдать в полный голос, который носится по пустой палате.

Подлость в том, что я не могу поджать ноги к подбородку и уютно порыдать, мне нельзя сгибать ноги углом девяносто градусов. Я не знаю, что такое девяносто градусов, я постеснялась уточнить у Л. А. эту геометрию. Мне не то чтобы жалко себя, мне себя непонятно — непонятно, почему так. Я что-то выкрикиваю неразборчиво в бесчеловечное пространство и рыдаю громко-громко, благо меня никто не слышит. Я могу так громко и долго рыдать, потому что здесь на это всем наплевать, никто меня не прервет. Это оно — противное вечное настоящее, никем не перебиваемое метафизическое одиночество. Смотря на свои подвешенные ноги и на гладкий пол палаты, я пугаюсь, что распущусь, и внезапно замолкаю. Я встаю и вспоминаю: руки немного выше, с правой ноги вперед и по кругу. Под ногами весело шуршат листья Михайловского сада, и качается прозрачная занавеска в волшебной комнате моей подруги Авроры.

Температура тридцать семь и один.

Ночью спала.

Проснулась в пять утра. Не знаю, что происходит в мире, да и есть ли он вообще, этот посторонний мир? Синицы так и нет. Странное какое-то событие. Куда она могла подеваться. Может, кошка съела? Я утыкаюсь в книжку. Скоро уколы.

— Ой, вы уже проснулись? Выспались? — спрашивает медсестра, прокалывая мой живот иглой шприца.

— Ага, непонятно, почему. Знаете, мама всегда говорила, что уколы в живот — это ужасно больно, но это совсем не так, оказывается. Только синяки, а боли никакой нет.

— Синяки пройдут. Главное, быть веселой.

Я не выспалась, я все время хочу здесь спать, но спать не могу. Мне жарко и тяжело еще и оттого, что я слышу вчерашний крик Меддамы и непривычную суету. Читать невозможно. Я пью пустырник, который предварительно выливаю в бутылку с водой, сразу весь флакон. Мне нельзя сегодня плакать. Я не хочу, чтобы Л. А. видел что-то подобное. Если прилетит синица — сверну ей шею, и только тогда у меня будет хороший повод поплакать. Остров решил пошутить. Ничего, к чему я привыкла за эти дни, нет — врача нет, анестезиолога нет. Но последнему, как мне кажется, нет смысла ко мне заходить. Островной коридор разрывается криком! Мне тоже хочется крикнуть — соблюдайте режим дня! Верните все на место! Ничего подобного, шум нарастает.

Я ничего не хочу знать, я чувствую, как вчерашняя паника сжимает мне живот и ползет выше. Я слышу, что мужских мест не хватает, в двести десятой одна больная, что можно поставить в двести пятнадцатую еще одну кровать и освободить целую палату. Я прячусь под одеялом и включаю музыку на полную громкость. Итальянский тенор, ничего не подозревая, поет мне о любви. Коридорная история исчезает. Иногда мне кажется, что хлопает дверь, и тогда я срочно выскакиваю из своей норы, чтобы, наконец, увидеть Меддаму и переселяться. В этом случае синица точно не найдет меня. Дверь неподвижно смотрит в мою сторону, и я залезаю обратно, попросив ее хлопать громче, «если что». Итальянец взял паузу, и дверь дернулась.

— Привет, — размахивая руками, говорит Зеленое Облако.

Я вынимаю наушники.

— Здравствуйте. Со мной опять все в порядке. Голова не кружится и не тошнит.

— Хорошо. А вообще?

— Пальцы ног сводит.

Может, обрадуется?

— А, это нормально.

Я киваю, у меня опять все нормально. Облако, махая руками, движется к двери.

— А когда меня выпишут? — хитро кричу я, придумав, как можно развлечься.

— А это не ко мне, это к Л. А., я анестезиолог.

— Тогда усыпите меня до выписки!

Останавливается и смеется, хотя сегодня я бы усыпилась.

— Э-э-э-э нет, усыпить — это знаешь что такое? — качая пальцем, спрашивает Зеленое Облако.

— Знаю! — наблюдая за пальцем, словно за бабочкой, сообщаю я.

— Ну вот, а что говоришь, — взявшись за дверную ручку, он вдруг обернулся. — Сегодня видел, как синица погибла. Ударилась в окно операционной и разбилась.

— Как так?

— Не знаю. Это к чему, как думаешь?

— Мне нельзя спать на животе. Думаю, только к этому.

А может, ее прооперировать?

— Кого?

— Синицу.

— Поздно.

— Летальный исход… и про живот не знаю.

— Ну… спроси Л. А.

Облако унеслось, забыв и про меня, и про синицу. Окно операционной, наверное, уже помыли. Как она могла перепутать второй этаж с седьмым? Может, не моя? Интересно, как там влюбленная женщина? Не тошнит ли ее?

Пустую кровать бабы Зины приходит перестилать сестра-хозяйка.

— А Л. А. вообще пришел? — спрашиваю я, смотря на ее руки.

— Да. Не приходил к вам? Странно.

— Наверное, уже мысленно выписал меня.

— А вы собираетесь выписываться?

— Я собиралась выписываться, как только сюда легла.

— А, по-оня-ятно. Не нравится у нас? А мы вас любим.

— Спасибо, мне хорошо здесь, любопытно, только скучно. А баба Зина жива?

— Ой, я не знаю. Спросить?

— Да нет, не стоит, возможно, она там просто спряталась.

Мне, наверное, нужно выхрамывать в коридор. Нельзя поддаваться острову. Нужно пойти, не хромать, это очень хорошее занятие. Нужно забыть про синицу, переплести разлохмаченные за ночь косы и узнать, будет ли перевязка. Если не будет, я, пожалуй, займусь… У меня есть важное дело. Пара дел. Первое — выудить губную помаду для влюбленной. Второе — нужно вытянуть из острова кое-что еще, только спросить, можно ли это делать. Как ни странно, я вдруг поняла, что разбившаяся синица — это очень правильно, это, пожалуй, хороший знак. Он сдается. Вика-сан все-таки подула, японским колдуньям лучше не говорить про брюки.