Коллектив авторов - Ковчег Лит. Том 2

— Ну, тогда мы их вам снимем, — улыбаясь в повязке, говорит Л. А.

Что вы, что вы, Ваше Высочество, художнику виднее. А я даже смотреть не буду. Пусть ваш отряд снимает все швы на свете. Я буду молчать… а это больно?

У нас с далианской подругой важное дело. Нужно помыть мне голову. Мы раздумываем, как это сделать. Я волнуюсь, не придет ли в этот момент Л. А. — совершенно не царское дело. А потом — вдруг заругает?

Далианская подруга раскручивает фен, отвергая общую ванную комнату, которая нам не подошла некоторой своей несуразностью.

— Скажите, — спрашиваем мы на посту, — можно ли где-то помыться?

— Можно, вот ключ. На двери написано «Душевая для больных».

Мы ходим с ключом по коридору. Два филолога ищут нужные слова на всех дверях — ничего похожего.

— Чудо, — говорит далианская подруга, — некуда пристроить золотой ключик.

— Хочешь сказать, нам теперь нужно искать каморку папы Карло?

— Мужик в ванной нам ни к чему. И котел тоже.

— Ну… очаг, — почему-то с интонацией Л. А. говорю я.

— Нарисованный очаг мы тут не найдем.

— И дырку не проткнем. Вернем ключ?

— Вернем.

— Спасибо, — говорим мы, вешая ключ обратно.

— Уже? — спрашивает медсестра, облизывая губы.

Мы киваем.

— Ты видела, как она спросила «уже»? Какое у нее было лицо? Ну ее, эту душевую для больных. Пошли в палату, — шепчет далианская подруга, — отмоем тебя в раковине.

Мы прячемся, подтаскиваем к раковине пару стульев, устраиваем меня и открываем воду, предварительно выглянув в коридор. Пустота. Рукава водянистого коридора сияют голубоватым цветом, я наклоняю голову вниз, как в парикмахерской.

Шампуня неожиданно не хватило, я сижу с опрокинутой полунамыленной головой и закрытыми глазами, чтобы не щипало.

— Что делать? — спрашивает далианская подруга, — нехудожественно получится.

— Фиг, — говорю я, — смывай.

— Ой!

— Что ой?

— О! Что у вас тут? — спрашивает недалианский голос.

— Голову моем, а шампуня не хватило.

— Ну вы даете, что ж так непрофессионально? — исчезая, говорит голос.

— Кто это?

— Не знаю, кто-то в красных кедах. Смываем?

— Да.

— Жалко, плохо получится. Ну ладно…

— Так, — строго говорит тот же краснокедный голос, — с утра помада, днем шампунь… женщины… вот, возьмите, и давайте быстрей, это не положено, есть душевая для больных.

— Нету! — хором отвечаем мы.

— Как нету?

— Так. Мы ходили. Нету, но, возможно, там есть очаг.

— Шутим?

— Нет!

— Кто лечащий врач?

— Не скажу, — по-пионерски чеканю я.

— Своих не выдаем, ясно. Помаду нашла?

— Нет.

— Ну ладно, шампунь можете на посту оставить. Под кровать не лазить, я ухожу.

— Спасибо! — говорит далианская подруга. — Круто.

Она намыливает вторую половину головы, я открываю глаза и пялюсь в потолок, пытаясь понять, кто это был.

Пока я, чтобы уберечь чистоту, снова заплетаюсь, далианская подруга выходит в коридор с флаконом шампуня и возвращается без него, но с помадой. Неизвестный краснокедный голос больше не появился. Зато из сумки далианской подруги появляются: компьютер (вот он, привет с того света, настоящий компьютер с экраном и клавиатурой!), правильные макароны (еще теплые) со сливочным соусом из грибов и горошка. До ее отъезда на лекции я успеваю повыковыривать горошек, погадать на голос, спасавший меня дважды, поучаствовать в создании перевода с итальянского языка, поцокать клавиатурой, перелистывая фотографии, накрасить губы новой помадой, отдать прочитанные книги и получить взамен новую — толстую и прекрасную!

Перед ужином кровать бабы Зины неожиданно выкатывают из палаты, оставляя только ее вещи, собранные в большие белые пакеты. А на другие, свободные, кладут двух новеньких, привезенных скорой.

В целом, мне безразлично это заселение, я бы хотела, чтобы они все стали безымянными, но от них исходит такая необыкновенная суета, что приходится знакомиться. Я не называю своего имени, вспоминаю своих старушек. На меня сыплется град странных вопросов, не дождавшись ответа, они отвлекаются и говорят между собой. Я ухожу в коридор. Мне не хочется с ними общаться. С больными вообще не хочется общаться — их лица в большинстве своем наполнены таким невезением, что я удивляюсь, как Л. А. работает в такой обстановке. Хотя я думаю, что основной его интерес — это процесс операции. Дальше азарт снижается. Наверное, это профессионально. Я так не умею, потому и ухожу из палаты, чтобы превратиться в лодку в водяном коридоре. Еще меня волнует (хоть я и пытаюсь обманывать себя целый день), больно ли снимать швы. Я ничего не знаю про свою новую ногу. Сколько там швов? Что это за швы? Будет ли нога болеть, надо ли будет кричать? Сказали, что не больно. Я два раза спросила разных медсестер. Но не верю, особенно проходя мимо очереди в перевязочную.

Почему-то я запомнила две очереди из больничного детства. Одна — в операционной. Все дети голые, обернутые простынями, сидят на банкетке, и всем страшно. Я стою на банкетке и держу простыню — стыдно, почему им страшно, мне не понятно. Приходит большая полная женщина, берет меня на руки и несет, потом кладет на стол, меня привязывают, мне очень стыдно, что я голая. Я хочу заплакать, но на лицо надевают мягкую маску, и ко мне летят фиолетовые и синие круги.

Вторая очередь около перевязочной. Там сегодня всем снимают швы. Все кричат. На всех кричат. Надо снимать трусы. Это стыдно, но еще более стыдно — кричать. Я ложусь. На соседней банкетке лежит кто-то и кричит. Я не кричу, хотя мне ужасно больно, как и тому, кто рядом. Но я молчу. И меня всем ставят в пример.

Почти в десять вечера замечательного понедельника появляется очередная старушка.

Баба Настя.

Восемьдесят один год. Лежачая. Выглядит отлично, не то что баба Зина. Ее перевели к нам после реанимации. Сломана нога. Родня не говорит, что сломана шейка бедра, а Красавец сказал, но баба Настя не поняла. Она вообще плохо понимает. Ей все надо говорить по три-пять раз, и все бесполезно. В основном это делаю я и раздражаюсь. Баба Настя умеет громко храпеть, почти как мой бывший муж, плеер может частично отвлечь, а вообще возникает мысль — не попросить ли мне у Л. А. мой феназепам, чтобы заглушить мужнин призрак?

— А у вас шумная палата?

— Нормальная, — отвечаю я и вспоминаю: «Десять часов! Гасите свет!»

Баба Настя кивнула и открыла рот:

— Неплохо!

Просто аттракцион — сплю-храплю десять минут, болтаю час! Я ни в какое сравнение не иду. Поскольку сплю здесь очень плохо и никак не могу устать по-человечески, перестать бояться чужого места и чужой боли, я, наконец, измотав себя монотонной ходьбой по коридору, представила, что еду в автобусе с работы — заснула в три часа дня под крики разновозрастных «девочек» про дачу, плохих внуков, плохую погоду, плохих врачей, плохие лекарства, плохие поезда, плохих пожарных, плохих соседей, плохие продукты и, кажется, кинофильмы.