Коллектив авторов - Ковчег Лит. Том 2

— Конечно, счастливый!

— Серьезно? А че не радуетесь?

— Я радуюсь.

— А че тогда такой злой? Да вы про всякое постороннее рассуждаете, как будто вам лично на хвост наступили. Извините.

— Господи, какой ты тупой…

— Ну, вот опять…

— Границы личного определяются масштабом личности.

— Что-то я про вашу личность ни в одном учебнике не читал.

— Та-ак… А киты — это личности?

— Киты — это животные.

— Но ведь очень большие?

— Вы на кита не тянете.

— Киты и слоны — ландшафтообразующие животные. От их количества и миграций зависит окружающая природа. Так и от количества личностей в народе зависит его история. Личность отличается от обывателя тем, что в последнюю очередь думает о себе персонально.

— И что же вы такого необыкновенного сделали для общества?

— Необыкновенного? Ничего, слава богу. Я делал самое обыкновенное, простое дело. Преподавал в университете. — Растили типа подрастающее поколение. Ну и где же ваши ученики?

— Ну, разве я могу проследить за всеми? Их были сотни!

Старик понимал, что многие их них «погибли», как «погиб» его сын, сделавшись «никчемным человеком», бухгалтером; но он верил, что единицы (а может, и целый десяток!) остались. И вот они станут основателями династий, передадут свое знание и главное — страсть — потомкам, а те дальше, своим, и в конце этого ряда, подобно тому, как в длинной веренице Бахов появляется Себастьян Бах, появится великий гений. И если от этого гения проследить цепочку, такую же, как от человека назад к простейшему микроорганизму, к началу жизни, то этим началом жизни явится именно он — Афанасий Никитич.

Он мог бы уподобиться рыбе, льющей мириады икринок на верную погибель, но знающей, что один процент выживет, поднимется, расцветет.

— И что же вы преподавали, литературу? Которая никому не нужна.

— Почему не нужна?

— Потому что! Я вам это докажу за одну минуту на спор.

— Попробуй.

— На что спорим?

— На что хочешь…

— Когда появилась эта ваша литература? Тысячу лет назад.

— Примерно три с половиной тысячи лет назад.

— Не важно. Сколько тогда было грамотных? Хрен да маленько. Один на тысячу.

— Меньше.

— Тем более. Люди в массе книжек не читали никогда. Ну, века до XIX. В XIX–XX веке стали читать. А теперь опять перестали. В чем проблема? Из четырех тысяч лет они читали только лет двести, и жизнь продолжалась, история всякая и общество развивались. Ну, увлеклись маленько, почитали и дальше поехали развиваться вперед. О чем вы льете крокодиловы слезы?

— Крокодиловы слезы в данном случае неуместное выражение, но идея интересная, продолжай.

— Да чего продолжать, я все уже объяснил. Было и прошло, почитали и хватит, сейчас мир через технику развивается, цифровые технологии, буквы — отстой, устарели. — Ты очень способный и сообразительный бываешь, когда хочешь доказать то, что тебе нравится.

— В Средние века никто не читал. Ну, в народе. Все Библию с голоса там слушали и пели за священником. Все! И было нормально. Они даже революций не устраивали. А устраивать начали, когда стали книги читать. Начитались — и давай, вперед! А толку? Жопа…

— Ишь ты! Мне это нравится, — ударял себя старик по коленям.

— Ну да! Робеспьер этот издал энциклопедию и давай вперед на баррикады, на Бастилию! А потом сами же друг друга по запарке перевешали на этой гильотине. И Робеспьера туда же.

— Ну-ну…

— Дальше еще смешнее. Маркс написал «Капитал», а Ницше сочинил «Зороастра».

— «Заратустра».

— Ну, не суть… Наши схватились душить богатых по классовому признаку, немцы всех — по расовому. Наворотили от души. Вот вам — польза чтения. Чем вы гордитесь тут? Сейчас общество лучше стало. Литература нужна только как закон! Раньше это были всякие священные тексты. Теперь это физика, биология; то есть правда — то, что на самом деле! То, что закон природы и техники.

— Да-а… ты просто Жириновский от философии! Вот. Бери. Заслужил.

— Что это?

— Часы.

— Да они же не ходят.

— Да. Стоят. Зато серебряные. Однажды ты починишь их, а заодно свои мозги! Каждый раз, когда ты будешь встречать в жизни опровержение своих сегодняшних тезисов, смотри на эти часы, и, может быть, когда-нибудь они пойдут.

— Вы такой же ненормальный, как мой отчим. Из вас двоих можно целое государство построить. Только вы поубиваете друг друга до этого, — говорил Эрик.

Отчетливая, еще безлистая, тень дерева на бледном асфальте пустой воскресной улицы. Но уже по-весеннему широко открытое окно на втором этаже, прохладный сумрак, в глубине дрожит блик оконного стекла, когда легкий ветер упруго толкает раму, под которую предусмотрительно подложена незаменимая в хозяйстве вещь — книга.

А из другого открытого окна сбежала белая штора и мечется на ветру, как женщина в греческой драме.

Ветеран, меняющий колесо своего зеленого «Москвича» в уютной тени пустого воскресного двора.

Тихое звяканье железок.

Выучив первую главу полностью, Эрик почувствовал себя всемогущим. Он читал ее, размахивая руками, когда шел по улице, баловался интонациями, в шутку наделяя героев шепелявостью или картавостью, разыгрывал мимические сценки, пытался петь на мотив популярных мелодий или выкрикивать в стиле хип-хопа. Старик таращился на него в ужасе: «Прекрати кривляться!» Эрику было все равно, он знал, что не будет продолжать. Надоело. Но неожиданно, проболев дома четыре дня простудой, выучил вторую главу. У парня оказалась феноменальная память.

Эрик читал, и старик, хмурясь, видел перед собой алчного подростка, который временами становился похожим на торжественного до угрюмости жреца, поверившего в свое могущество; возможно, уже пугал домашних загадочными цитатами («Прежде других, малодушный, найдет себе смерть и погибель…»), изрекаемыми с мрачным самодовольством. Важность, сопутствующая примитивным натурам на первых шагах просвещения, сквозила в каждом его движении. Но причиной этой важности, догадывался старик, был не список ахейских кораблей, а три миллиона.

Они являлись Эрику то как необъятное целое, то как бесконечное множество повторяющихся оранжевых купюр, каждую из которых он мог без сожаления потратить; то как девушки в бикини или спортивный автомобиль с хищным, далеко бьющим взглядом, то как острова на Адриатике, которые он представлял только по рекламе прохладительных напитков. Эрик теперь жил в некой нумисфере, будучи сам ее центром и расширяясь по окружности, которая сияла так отчетливо, что старик, казалось, видел ее нимб вокруг головы Эрика.

То, что прежде рисовалось старику недостижимой в своем утопизме просветительской мечтой, воплощалось на его глазах с самой пошлой материальностью.