Коллектив авторов - Ковчег Лит. Том 2

— Урановые горы, — сказал тогда наш боцман Генка Горностай.

А я вдруг отделился от собственного тела и полетел над водой, прочь от его голоса. Уже зарябило, заблестело в глазах от черных камней, того и гляди — упаду на них… пришел в себя — корчусь на палубе, а Генка сидит надо мной, беломорину курит.

— Заработался парень, не по тебе море, ломает оно тебя.

Выдумал ли он про урановые горы, чтобы не уронить свой авторитет бывалого моремана, или нет, не знаю. Но стоило мне оказаться возле Рыбачьих — и ломило затылок, и бился я головой о палубу, летая над черными пальцами гор. Потом и на берегу, случалось, летал.

Стоял я на корме одинокого адмиральского суденышка и вдруг поднялся над самим собой — маленьким и жалким, раскинул руки и взмыл высоко-высоко, весь вытянулся, аж тело радостно заныло, захрустели косточки.

…Мать гладит меня по голове шершавой ладонью, а я беспомощно уткнулся носом в ее живот, на лоб капают большие капли молока, и вот я нахожу ртом сосок, и молоко, теплое и жирное, вливается в меня. Мать поднимает меня на руки, но я вырываюсь, расту и улетаю, улетаю…

И вместо палубы увидел я полы — горбыли ослепительного желткового цвета. Такими они бывали, когда мать отмывала их рано утром в субботу, ожидая моих братьев и сестру, которые по выходным съезжались в наш маленький поселок в северном Казахстане. Потом мать уходила их встречать, а я крался на кухню, хватал кусок хлеба и котлету с большой зажаренной сковородки и бежал во двор, а там задами, задами до гнутого непогодой и раскореженного молнией тополя.

Там ждал меня Вовка, прозванный Опытным Карандасосиком, мой самый верный и первый друг.

Он был маленький и щуплый, обгоревший под солнцем, с обкусанными заусенцами и красными полосами заед в уголках рта — оттого, что ел все, что попадалось, съедобное и несъедобное: корешки, насекомых, молодые побеги ивы, кончики травинок, в школе грыз ручки и карандаши.

Учился он на два класса младше меня, в школе его дразнили и недолюбливали за его промысел. Заливал он норы сусликов, а потом продавал шкурки, откладывая деньги на платье матери, теть Клаве, тощей казашке, работавшей в нашей школе техничкой. Когда Вовка был в настроении, то рассказывал о том, как купит ей платье, и оно сделает ее молодой и красивой. А мне почему-то представлялось платье громадного размера, безнадежно повисшее в нашем магазине, цветастое и пропахшее пылью.

Но именно с ним, Карандасосиком, разговаривал дед Орузбек, немой с остальными.

— Как ты подрос, утенок, — говорил он Вовке, даже не взглянув на меня, хотя я стоял рядом и пытался попасться ему на глаза.

Орузбека в поселке боялись и уважали, слыл он за колдуна, и наши матери бегали к нему, когда доктора разводили руками.

— Все потрошишь сусликов? Эй, балапан [3] Птенец (казахский). , ты принес мне жир суслика?

Они, словно меня и не было, все говорили о всякой ерунде — о том, что утром шел дождь, и поэтому траву можно косить только вечером, о том, что неподалеку птаха бьет, точно подбита, крылом по земле — помешали мы ей, гнездо рядом.

На Карандасосика Орузбек смотрел с улыбкой и жалостью, словно знал, что не будет Вовка продолжать его колдовское дело, не вырастет, не встанет на ноги, чтобы подставить плечо ему, бездетному. Наверное, Орузбек предвидел и мою бестолковую жизнь и то, как уйду я из нее, иначе почему я был для него невидимкой?

Вспоминал я жизнь свою, и такой бессмысленной, собранной из разных кусочков она была, что в черной снежной тишине стало мне жутко. Будто кто-то, а не я, написал все это, подвел черту, суля Австралию. И нужно только разбежаться и кинуться в петлю головой, и обрету я в Австралии покой, и закончится мое плавание, покажется долгожданный берег, где не будут терзать урановые горы.

Пока я шел из ванной в комнату — два шага плюс пять, — набежал из форточки ветер, встрепенулась, хлопнула крылом дверь, ветер преодолел сопротивление, распахнул ее, рванул от себя створки окна, закружил по комнате и так же быстро вылетел, оставив после себя полную тишину. Вдруг медленно стали падать густые снежинки пепла, опускаясь на подоконник, на листы на столе с описанием моей дурацкой жизни, а я все сидел и смотрел на стол, на пиво, на холмики пепельного снега, которые росли на подоконнике, грозя мягким кошачьим движением засыпать и стол, и меня, и всю комнату.

И тут, словно пелену прорвало в ушах, я услышал, как в умывальнике на пустую канистру льется вода, звенит в воздухе, падая, сосулька с крыши, шевелятся листы бумаги на столе. Кому-то было угодно, чтобы пришел я в эту комнату и прочел невесть кем написанную жизнь. А потом так и остался здесь висеть, уставившись на вулкан. Но не поймать, не удержать меня здесь.

— Кель менде! [4] Иди ко мне (казахский). — слышу я.

В последний раз обхожу комнату и останавливаюсь у окна — серая равнина до самого вулкана расстилается передо мной, рассыпаются дома, люди бегут, кузнечиками перепрыгивая через ограды, а с вулкана, словно кровь из пореза, сочится лава.

— Кель менде! — вновь слышу я тоненький голосок.

Это издалека мне машет рукой Карандасосик. Я переваливаюсь через подоконник, прыгаю и, задыхаясь, бегу к мальчишке, который сосредоточенно носит в пакете воду из ручья, заливая нору.

— А я видишь, куда забрался, Карандасосик, — виновато говорю я. — И тебе меня никак не найти, потому что и нет меня уже вовсе, я в Австралии. Да и тебя нет давно — ты же всплыл весь опухший в половодье, после того, как исчез весной, и отроду было тебе одиннадцать лет. Накаркал дед Орузбек, угадал твою судьбу…

Мой дружок не слушает меня, машет рукой на нору, мол, ну его, этого суслика, есть дела поважнее, хватает меня за рукав и ведет к вулкану, мы все ближе к нему, и сердце уже замирает в ожидании того, что откроется передо мной…

Слышу, как хлопает дверь в комнате, вбегает помятый, ошарашенный Адмирал, зовет меня, ищет, и никак не может увидеть, хотя я на виду — вишу и смотрю на вулкан. — Выиграл! Где же ты, Ленька? Выиграл! Ленька, я машину выиграл! — слышу я крик Адмирала, но иду, не останавливаясь, — меня ведь уже нет в комнате.

Говорят Леночка и Володя тихо, как листья шелестят. Интересно, урони Леночка утюг на ногу — закричит, ногами затопает или сморщится в беззвучном крике и слезинки пустит? Слезинки — знаю.

Всю неделю за стеной у соседей шелест. Леночка и Володя громко говорят только в субботу: как же, нервничают, собираются!

Август, утро. Самая благодатная пора на Камчатке. Солнце врывается в окна, тепло, у меня дверь на балкон открыта, и у соседей тоже. И хорошо слышно, как эти птички чирикают.

— Машину проверил?

— Работает! У нее и сирена, и двери открываются… я ее в пакет положил…