Ведат Кокона - По волнам жизни

Во время литературных вечеров Софика и Манушате притягивали к себе Исмаила, и он уже не рвался в кафе, как в другие дни. Сидел и беседовал с ними, читал им прекрасные фрагменты из французских книг, блаженствовал и смеялся от всей души.

Но эту перемену Исмаила ей даже в голову не приходило объяснять тем, что он увлечен теперь другой, о чем, кстати, легко догадалась бы любая менее умная, но более искушенная женщина.

Хесма была слишком честной, чистой албанкой для такого недостойного и подлого подозрения, которое унизило бы мужа в ее глазах — мужа, глубоко ею почитаемого и боготворимого. Такое подозрение, как симптом опасной болезни, вкралось в ее голову лишь в тот вечер, когда Софика читала стихотворение Васо Паши на сцене «Глории»: нельзя было не заметить, что Исмаил буквально пожирал глазами Софику. Хесма украдкой поглядывала на мужа и видела его волнение. Но ведь все тогда были взбудоражены, успокаивала она себя, стараясь погасить опасную искру сомнения, способную испепелить ее семейное счастье.

Но зловещая эта искра то, казалось, погасала, то вспыхивала снова. Происходило странное: какая-то злая сила будто обострила память и наблюдательность Хесмы, и она теперь то менее, то более ясно видела происходящее с Софикой и Исмаилом.

Когда Хесма приехала в Корчу на две недели после полученной от Исмаила телеграммы, она с глубоким облегчением решила для себя, что ту искру сомнения высекла в ней ее постыдная, слепая ревность и что для сомнений у нее не было никаких причин. Внимательно наблюдая за мужем и Софикой, она не заметила в их поведении ничего подозрительного и дурного. Напротив, Софика была очень любезна с Хесмой, не расставалась с нею ни на миг во время прогулок по окрестностям Корчи и даже как-то холодно обращалась с Исмаилом, чего не было раньше.

Но именно этим она и озадачилась. Теперь ее мучила загадка, разъедая, как злокачественная опухоль, ее мозг: отчего они так холодны друг с другом? Стоило Хесме впервые задать себе такой вопрос, как к ней снова вернулись все ее сомнения. Теперь всякий раз, как Софика оказывалась с ними, Хесма пристально следила за каждым их взглядом и движением. Она напускала на себя рассеянный вид, а сама краем глаза с замиранием сердца следила за их отношением друг к другу, стараясь найти нечто такое, что заглушило бы наконец ее сомнение.

Месяц назад, когда они пришли вечером на площадь перед построенной итальянцами большой эстрадой — чтобы послушать оперу Пуччини «Чио-Чио-сан», которую давала в тот вечер гастрольная труппа «Каро ди Теспи» с участием знаменитой итальянской певицы в роли Баттерфлай, — Хесма, стоявшая рядом с Манушате и чуть позади Исмаила и Софики, заметила, что рука Исмаила тайком коснулась обнаженной руки Софики, которая лишь через несколько секунд, показавшихся Хесме целым часом, отдернула руку и бросила взгляд на Хесму, и та при свете полной луны уловила в нем странное выражение гнева, удивления, радости и страха — одним словом, выражение, совсем непривычное для этих хорошо знакомых ей глаз. И тогда Хесме почудилось, будто в глубокой тишине этой прекрасной майской ночи скорбно плачет об утраченной любви не японская женщина, а она сама и будто девочка со светлыми локонами, которую певица с любовью прижимает к своей груди, — это ее дорогая Тэфта. Она была так потрясена, что смотрела на приникших друг к другу мать и дочурку сквозь пелену слез.

Когда они вернулись домой и легли спать, Хесме долго не спалось, ее безжалостно терзали подозрения. Было ли все это на самом деле или ее подвели глаза? Касалась ли рука мужа обнаженного локтя Софики, или с ней сыграло шутку больное воображение?

Судьбе угодно было вскоре подвергнуть Хесму еще большей пытке, подсунув ей еще одну таинственную загадку, нестерпимую оттого, что однозначно разгадать ее или хотя бы объяснить было невозможно: когда Хесма взяла погладить летние серые брюки Исмаила и стала вычищать карманы, из заднего кармана она вынула подцвеченную фотокарточку. На ней была снята Софика — с легкой улыбкой на губах, ангельски красивая. Эту фотокарточку Манушате долго искала, да так и не нашла, а вот теперь Хесма обнаружила ее у Исмаила в кармане. Как она там оказалась?

Хесма держала снимок в дрожащей руке и разглядывала обаятельное и когда-то дорогое ей лицо, которое теперь было ей почти ненавистно. И вновь ужасное подозрение, словно еще одно кольцо обвившейся вокруг нее змеи, охватило и сжало растравленное сердце. Если эта фотокарточка столько месяцев пролежала в кармане его брюк, значит, он прятал ее там умышленно, значит, его рука умышленно коснулась ее обнаженной руки, значит, ее догадка… Нет, нет! Это невозможно! Этому нельзя поверить! Горе ей, если она поверит! Исмаил, наверно, нашел фотографию, машинально положил в карман летних брюк и забыл о ней. Эти брюки он не надевал уже с прошлого лета, когда был в Корче. Да, именно так и произошло. Он положил ее в карман серых брюк и забыл отдать Манушате. Какая же она сумасшедшая! И как ей этакое в голову взбрело? Неужто Исмаил, ее любимый муж, мог дойти до такой низости — полюбить подругу своей сестры, молодую девушку, такую приветливую и доброжелательную с Хесмой и со всем их семейством? Быть не может, чтобы Софика, которую Хесма принимала и обхаживала в своем доме как родную сестру, приходила к ним с дурным умыслом… Нет, это было невозможно! На такую подлость не способны ни Исмаил, ни Софика. Безумие! И чему только не верит человек иногда! Какие дикие подозрения тревожат и мучают ее! Да, так оно и есть. Именно так и не иначе. Исмаил забыл про фотографию, не надевал больше этих брюк, да так она и осталась в них лежать. Да, но он мог вспомнить и отдать Манушате, когда та везде искала ее, — ведь все в доме знали, что Манушате потеряла фотокарточку Софики. Почему не отдал? Почему держал в кармане? И вновь на нее безжалостно нахлынули сомнения, как тот червь, который точит дерево по ночам и принимается за дело именно тогда, когда мы думаем, что он наконец-то утихомирился насовсем.

В тот день, найдя фотокарточку Софики, Хесма взялась за занятие, обычно помогавшее ей отогнать тоску и тревожные мысли — стала наводить порядок в ящиках комодов, хотя там и без того царил идеальный порядок.

В одном из ящиков среди старых шелковых рубашек она наткнулась на добротно сделанный ларчик, завернутый в кусок бархата. Она достала его и открыла. Там лежали украшения, кольца и драгоценности, браслеты, золотая монета в пять леков, которую ей подарила на свадьбу тетка по отцу, золотые монеты, подаренные отцом, матерью, тетками и дядьями по материнской линии. Там был также маленький золотой медальон, подаренный самой близкой подругой Семихой за день до переезда Хесмы к мужу.