Ведат Кокона - По волнам жизни

Суль Кенани шел в отменном настроении и думал: строительство дома на улице Бами, на первоклассном, но дорого вставшем ему участке, вскоре будет закончено; торговля шла как нельзя лучше (без сучка, без задоринки — говаривал он), и помимо всех этих благ аллаху было угодно свести его с этой итальянской горлицей, о которой он прежде и во сне не мечтал, а теперь вот, пожалуйста, как раз сегодня назначил свидание в небольшом домике, который снял в аренду и меблировал по вкусу Джузеппины.

Идя по улице, Суль предвкушал желанное мгновение, когда откроется дверь и в комнату войдет черноволосая Джузеппина, благоухающая, женственная и прекрасная, с обнаженными плечами, с очаровательной шеей, украшенной черной родинкой, с черными глазами, такими большими, что казалось, можно в них утонуть, и с маленькими ямочками, появляющимися на румяных щеках, когда она смеялась.

Однажды, когда Суль блаженствовал в объятиях ее пухлых ручек, отдыхая после утоленной страсти, Джузеппина, чтобы взбодрить своего похотливого любовника, пощекотала его и спросила:

— Dimmi qualche cosa, su! [123] Скажи мне что-нибудь! (итал.)

И Суль, одурманенный любовной истомой, ответил, закатив полусонные глаза:

— Не сглазили бы тебя, моя голубка!

Она спросила с любопытством:

— Cosa vuol dire, Solejman? [124] Что это значит, Сулейман? (итал.)

И Суль как мог перевел на итальянский язык:

— Che io ti taglio l’occhio nero, colombella!

Она сказала:

— Accipicchia! [125] Во дает! (итал.)

И засмеялась со слезами на глазах. Ей никогда не приходилось слышать комплименты такого рода от своих любовников, а ведь одному богу известно, сколько их перебывало у нее!

Итак, Суль шел, предвкушая счастье, которое ждет его после обеда в объятиях Джузеппины. Встречные знакомые окликали его:

— Как себя чувствуешь, Суль?

Он отвечал гордо и весело:

— Как нельзя лучше!

Однако вся его радость тут же исчезла, как только он оказался перед магазином и взялся за ставни: на них, на лавке Суля Кенани, уважаемого собрата всего торгового люда Тираны, была приклеена одна из тех проклятых листовок, при виде которых у Суля всегда портилось настроение.

Увидев эту злосчастную листовку, Суль, еще не успевший выйти из блаженного состояния, навеянного радужными грезами, почувствовал себя так, будто кто-то вылил таз с помоями на его новый элегантный костюм, одетый по случаю этого праздничного дня, и будто чей-то голос прошептал ему на ухо: «Забыл про них, ан вот она!»

Он машинально уставился в красную, как кровавое пятно, листовку и прочитал следующие слова:

«Албанский народ! Фашистский зверь, истерзав в своей империалистической войне народы Европы, теперь зарится на единственную миролюбивую страну — Советский Союз, свободное отечество советских рабочих и крестьян. Только Советский Союз гарантирует нам подлинную национальную свободу…»

Взбешенный Суль попытался сорвать листовку, но не тут-то было: накрепко приклеенная, она не отрывалась. Он хотел достать нож из кармана и соскоблить ее, но передумал: по тротуару ходили люди, и не стоило привлекать их внимание. Суль взял себя в руки, торопливо отомкнул висячий замок и рывком поднял ставни. Однако какой-то прохожий мальчишка успел заметить:

— Кажется, к ставням что-то приклеено!

Не удостоив мальчишку ответом, Суль вошел в магазин, и там, на полу, будто недостаточно было листовки на ставне, валялась еще одна.

Суль выругался, поднял ее с отвращением, какое вызывали в нем разве что неоплаченные векселя, и хотел разорвать в клочки, но передумал.

«Посмотрю-ка, что там дальше написано, — подумал он. — А то остановился на половине!»

Он сел на стул и быстро дочитал:

«Албанский народ! Близок день освобождения от ига фашистского империализма и помещиков. Все, без различия веры и места жительства, объединим свои силы ради свободной Албании, которая обеспечит всем людям хлеб, мир и справедливость.

Да здравствует албанский народ! Да здравствует Советский Союз! Да здравствует Красная Армия — освободительница угнетенных народов!»

Суль зажег спичку и поднес к ней листовку, тотчас вспыхнувшую.

Глядя на языки пламени, уничтожавшие эти написанные на обыкновенном листке бумаги необыкновенные слова, Суль размышлял: хорошо бы вот так же легко и быстро исчезали все неприятности и горести, отравляющие душу в этой быстротечной жизни! Чтобы, стоило лишь поднести спичку, и они сразу превращались бы в пепел, как вот эта листовка, которую он только что держал в руке и пепел от которой разлетелся от одного дуновения!

Да, листовку он сжег, она исчезла, однако другая все еще торчала на ставнях, как нарыв на теле, который, как бы ты его ни скрывал, всегда при тебе. И надо же было случиться этому именно сегодня, в день, когда он назначил на шесть часов свидание с Джузеппиной, в той комнате, которую Джузеппина так мило называла «nido d’amore» [126] Любовное гнездышко (итал.) . и где Суль забывал о всех своих печалях и заботах.

Суль всегда закрывал магазин, когда уходил на свидание с Джузеппиной или по какому-либо делу, он не доверял подмастерью и даже своему сыну Садыку, который уже давно потихоньку таскал из магазина белье, свитера и рубашки для своих новообретенных друзей голодранцев. Но как теперь опустить ставни с этой листовкой — смотрите, мол, до чего смело действуют коммунисты?

«Эх, прощай, красотка!» — подумал Суль, и ненависть к возмутителям спокойствия еще больше вскипела в его душе, как вскипает, выплескиваясь, вода из чайника.

— Мерхаба, Суль! — приветствовали его прохожие, и Суль, не глядя на них, машинально отвечал с порога: «Мерхаба!» Его мысли были поглощены другим. Он ломал голову над вопросом, ради какого дела коммунисты расклеивали эти листовки. Уж не для того ли, чтобы убедить его, Суля Кенани, сына Дема Кенани, что фашизм не халва, как однажды выразился Дзим Муллети?

«Ума не приложу! Что надо этим чертовым голодранцам?» — думал Суль, и слова листовки, хотя он и прочитал ее в спешке, сверлили мозг, словно туда вбивали гвоздь. «Близок день освобождения… объединим свои силы ради свободной Албании, которая обеспечит всем людям хлеб, мир и справедливость!» Хлеб, мир и справедливость! Вот так дела! Тут уж не скажешь, что это «детские забавы и проделки бродяг!», как однажды заявил Рамазан Кютюку, встреченный им в большом холле Банка, заявил, чтобы успокоить Суля, потрясенного событиями последних дней. Молокососы! И глупцы к тому же! Разве Албания не свободна? Какой свободы требуют эти бездельники? Во главе албанского народа стоит албанское правительство с албанским премьером и албанскими министрами — видными государственными мужами, которых уважает и чтит весь народ. Те, кто писал эти листовки, словно насмехались над народом, испытывая терпение всемогущего: и какой еще хлеб, мир и справедливость хочешь обеспечить люду ты, голодранец, когда у него и так есть все блага? Разве он, Суль Кенани, сын Дема Кенани, настоящий албанец, предки которого были настоящими албанцами, — не тот же народ? Разве Суль сидит без хлеба? Суль и его друзья, слава богу, не дрожат над каждым грошем и даже, напротив, купаются в золоте, а этим странным людям удумалось, видите ли, добиваться хлеба для народа! Эти сопляки не умеют даже вести пропаганду! Надо требовать каждому по дворцу, вот как! А хлеб? Зачем он, разве я не ем белый хлеб? Я, истый албанец? И что за мир ты хочешь обеспечить, если взрываешь склад с боеприпасами в порту Влёры? А справедливость, о которой ты толкуешь, — это значит забрать мой товар, который я нажил своим потом, и отдать другому? «Amor mio, mi stringi troppo!» [127] Любовь моя, ты меня слишком сильно прижимаешь! (итал.) Ему вспомнились сладкие минуты, проведенные с Джузеппиной, ее ласки и горячие поцелуи, и в сердце закололо при мысли, что его лишили сегодняшнего свидания.