Ведат Кокона - По волнам жизни

Всякий раз, когда Исмаил думал о будущем, им овладевала такая тоска и такая боль щемила сердце, что он, пытаясь отогнать неприятные мысли, брал в руки свою мандолину. Она была куплена на сэкономленные от обедов деньги — он ходил не в ресторан «Додона», где обедали некоторые иногородние ученики, а в столовую одного дибранца, где обед и ужин стоили дешевле.

Этот изящный инструмент с овальным корпусом и декой, украшенной перламутровой бабочкой и аккуратными, вырезанными из слоновой кости кружочками, успокаивал Исмаила и доставлял невыразимое наслаждение всякий раз, как он брал его в руки и начинал играть.

Научившись играть по нотам — а этим он был обязан Селиму, — Исмаил исполнял триумфальный марш из «Аиды» Верди, «Грезы» и «Музыкальный момент» Шумана, «Серенаду» Тозелли и «Серенаду» Шуберта, вальс Штрауса «Дунайские волны», мелодии арий и отрывки из опер «Кармен», «Тоска» и других, пленявших его гармонией. Но больше всего он любил играть на мандолине в воскресные дни и праздники, когда к нему приходил Селим со своим инструментом. Двоюродные братья садились у стола и, положив перед собой открытые ноты, ударяли по струнам. Один вел основную мелодию, а другой аккомпанировал. И тогда им казалось, будто плеск дунайских волн залетает с берегов Дуная в стены этой маленькой комнаты. Селим, который начинал мелодию, переходил затем на партию второй мандолины, закатывал глаза, наклоняя слегка голову набок, словно от усталости, и, войдя в экстаз, хмурил брови, если Исмаил при быстром темпе сбивался с такта.

— Пошевеливайся, сухоножка! — полушутя-полусерьезно подгонял он.

Потом, заканчивая игру, быстро перебрав октаву, Селим сокрушенно вздыхал:

— Ах, как жаль, что у нас нет гитары! Вот было бы хорошо!

Однажды воскресным полднем, когда мальчики сыграли любимые мелодии, Селим затянул красивую албанскую песню «Как счастливы с тобой мы были». Он пел ее вдохновенно, с большим настроением, искусно выводя рулады своим высоким тенором. Отложив мандолину в сторону и подперев щеку ладонью, Исмаил внимательно слушал брата.

Привлеченная песней, Ольга поднялась по лестнице и, чтобы не мешать ребятам, остановилась в дверях. Она тихо стояла на пороге, прислонив голову к косяку, и упивалась чудесной мелодией, уносившей ее далеко отсюда, в другой, давным-давно забытый ею мир…

Это было восемь лет назад. Вандьель тогда приехал из Америки — через шесть лет после их женитьбы. И вот Ольга с мужем и его двоюродными братьями отправились на пикник в Чардак, собираясь пообедать у родника с прозрачной ледяной водой. Они взяли с собой жареное мясо, вино, ракию, сладости и устроились на лужайке у источника. Компания хорошо поела и выпила, все были слегка навеселе. То один, то другой поднимали стаканы с зеленой настойкой на шелковице, растущей в Бобоштице, и обращались к Вандьелю, сидевшему возле Ольги, бесконечно счастливой в этот прекрасный июньский день:

— За твое здоровье, Вандьюш, за твой приезд!

И еще:

— Ну, Вандьо, дай бог тебе сына!

И довольный Вандьель пил очередную стопку ракии за то, чтобы сбылось пожелание братьев и у него родился сын. Об этом просил он взглядом Ольгу, любуясь ласковыми, подернутыми поволокой глазами своей милой женушки, опьяненной от переполнявших ее чувств сильнее, чем от нескольких чарок ракии.

Уже после первого стакана Панди, племянник Вандьеля, ударился в свои обычные шутки и остроты. Он был отличным рассказчиком и умел рассмешить до колик. Ольга сидела напротив Панди и видела всю мимику его подвижного лица, такую уморительную, что она отвела глаза и, держась за бока, захохотала. Она смеялась так сочно и заразительно, что казалось, красные бусины ожерелья, украшавшего ее белую нежную шею, вот-вот сорвутся с нитки и рассыплются, а переливы смеха, слетая с алых губ, сами превратятся в бусины и с легким звоном покатятся по лежащему перед ней фарфоровому блюдцу. Затем Панди, который не только мастерски рассказывал всякие смешные истории, но и прекрасно играл на гитаре и пел, взял в руки гитару и спел задушевную песню:

Песня лилась медленно и плавно, и всякий раз на припеве у Ольги что-то обрывалось в груди. Она испытывала ощущение, как на качелях, когда они стремительно летят с высоты вниз.

— Пусть всегда поет твое сердце, Панди! Ох, как ты нас порадовал! Умеешь петь наши нехитрые песни! Дай бог тебе хорошую невесту!

Вандьель, уткнувшийся щекой в плечо жены, захмелевший от выпитой ракии и нежного запаха Ольгиной кожи, вдруг приподнял голову и легонько прикоснулся жаркими губами к мочке ее уха. Концы его коротко подстриженных, жестких как щетина усов щекотали и обжигали ее. Она вздрогнула всем телом, щеки запылали, глаза увлажнились, и с дрожащих губ слетело тихое, словно вздох: «Оставь, стыдно ведь!»

Звуки песни и мандолины смолкли. А Ольга все стояла на пороге комнаты, прислонив голову к косяку, вспоминала то счастливое время и плакала.

Другую комнату в доме, где поселился Исмаил, снимал офицер в чине капитана жандармерии. Это был высокий, статный, широкоплечий мужчина с черной лохматой копной волос, крепким, жирным и розовым, как у борова, затылком — почти под цвет красного стоячего воротника, подпиравшего многослойный подбородок. Жандармский мундир сидел на нем как влитой. Маленькие блестящие карие глазки буравчиками сверлили собеседника из-под широких бровей. Мясистые смуглые щеки отливали синевой от пробивавшейся густой щетины, хотя жилец ежедневно брился, оставляя нетронутыми только лихо закрученные кверху усы. Черные лакированные сапоги капитана так сильно скрипели при ходьбе, будто он давил ими раскиданные по полу орехи. Где бы ни ходил этот человек, казалось, он всюду оставлял за собой зловещую тень. Звали его Хайдар Адэми, и было ему около тридцати лет.

Хайдар Адэми окончил жандармскую школу, открытую в Тиране итальянским карабинером, полковником Родольфо, которого пригласило в Албанию для организации жандармской службы временное правительство Дурреса {62} 62 …временное правительство Дурреса. — коалиционное правительство итальянской ориентации, образованное 25 декабря 1918 года. См. также предисл. , сформированное в конце первой мировой войны Турхан-пашой Пермети. Хайдар Адэми проявил себя усердным дисциплинированным курсантом и с помощью друзей, близких ко двору Ахмета Зогу, добился двухгодичной командировки в Рим для специализации в высшей школе карабинеров. В Италии он пустился во все тяжкие, увиваясь за прекрасными представительницами слабого пола, не способными противостоять его чарам — острому взгляду масленых глаз и особенно тугому бумажнику, набитому новенькими, шуршащими лирами. «Подружек» он подхватывал очень легко в кафе на Пьяцца-Эседра, срывая поцелуи с губ, целованных часом раньше каким-нибудь другим волокитой и хлыщом. Вернувшись в Албанию и получив чин капитана, он был назначен начальником жандармской школы во Влёре. Там он провел два года. Затем его перевели в окружную жандармерию Корчи.