Эли Люксембург - Десятый голод

Мы гуляли в полуночи в нашем саду, пахло розами, в небе стояла полная золотая луна: мы были нагими…

Мирьям склонилась, лаская губами куст розы, она шептала цветам: «Я отнесу его в комнату, дядя, отнесу к себе! Его просто стошнило, я все сейчас подотру…» Ее голос поплыл надо мной концентрическими кругами, я видел его — этот голос, он был осязаемым, материальным. Его можно было трогать руками — я удивился этому…

Было темно, как в склепе. Запах тления, запах искрошенных в пыль камней напомнил мне вдруг зиндан, мою вчерашнюю яму, мое узилище. Я тронул пальцами эту стену — она осыпалась прахом мне на лицо. Я шевельнулся, она услышала… Затрепетав всем телом, прижалась ко мне и обняла. Это пронзило меня, как удар электрическим током: я отодвинулся резко, брезгливо. А она засмеялась во мгле, прижалась ко мне еще крепче.

Гул голосов проникал через стену: в конце коридора молились! Они там молились, а мы с ней лежали, и я входил… Я входил в этот мир, он становился моим, я стать хотел его частью тоже. Возникло в памяти лицо человека. Когда мы вошли, он сказал: «Дима Барух!», поздравив меня с освобождением. Я запомнил это лицо с золою вечных забот, как бы с присыпкой, но будто сраженное внезапным открытием. «Чего, интересно, открытием?»

— Это новый дядин хасид! — она оживилась, привстала надо мной на коленях. — Дядя все ему говорит, чтобы он возвышался: «Возвышайся, благословенный, из глубины взывать будешь!» С Димой вот какая была история… Велел мне ребе пойти за ворота и пригласить еврея. Это была суббота, ему десятого не хватало для миньяна. А там, на базаре, говорит, еврей один шляется. Но ты заметь себе: ребе в то утро никуда не ходил и знать ничего не знал про Диму, но все приметы сообщил мне точно. Пошла и вернулась: да, говорю, действительно шляется на базаре, а идти сюда не желает. И вообще, говорю, дядя, сдается мне, что он не еврей. А ты еще раз сходи, говорит, пригласи человека еще раз, ибо еврей, только он сам не знает об этом! Ну я и пошла, и он пришел — пришел за мной как собачка!

«А этот Дима с ней спит! — кольнула догадка. — Спят на этой, быть может, кровати, н-да…»

— Дима зашел в синагогу, а ребе ждал его с талесом. Ребе начал молитву, а закончил когда — Дима был другим человеком. Молитва его потрясла, остался учить Тору. А так — ни праздников наших не знал, ни истории, понятия не имел про субботу, про пищу кошерную. Темный был, одним словом, как лес…

— Так вот ты где пряталась, ведьма? Когда ты выходишь отсюда, искал я тебя… Ты по ночам вылетаешь?

Она бросилась меня целовать, захохотала весело:

— За ребе надо много ходить, как за малым ребенком. Нет, больше, чем за ребенком. Я очень несчастная ведьма!

Ей в голову пришла вдруг новая мысль — что-то смешное замкнулось в ней:

— И ты возвышайся, мой милый, из глубины взывать будешь!

За окнами моей палаты гудит ливень. Целые водопады, сплошные стены дождя висят в воздухе. Гудит и льет, гудит и льет… Ночами грохочут громы и блещут ослепительно молнии, словно предвестие конца света, и буря с воем швыряет горсти воды в мои стекла.

Вернулись кошмары, галлюцинации: изо всех сил пытаюсь унять в себе дикий страх, всю ночь ворочаюсь под одеялом — мозг воспален бессонницей.

Возникло вдруг нечто новое, я вижу их всех, отчетливо, как живых, там, в ином мире! Все они там, а здесь никого со мной нет — один я. И только слышится голос ребе: «Смерть не должна застать человека врасплох! И не просто смерть, а даже воскрешение из мертвых!»

Взгляд мой упирается в окно, вижу, как бегут струйки по стеклам. А там, дальше тянется к чернеющим холмам плавная, глубокая долина, поросшая стройным кипарисовым лесом. Утро… За острые макушки леса цепляются клочья тумана, они рвутся, всплывают к небу и тают. Всю минувшую ночь я полз во мраке бесконечных пещер, полз и полз по скользким камням, влекомый магической силой пергамента, я был ящерицей… И вот сейчас вдруг вспомнилась притча ребе, как в некой местности появился однажды змей…

«Появился змей — чудовище в одной местности, искусавший множество людей насмерть. Пришли люди к знаменитому праведнику и чудотворцу: что, скажи, делать? Гибнут мужчины, дети и старики — все без разбору гибнут!

„Покажите мне этого змея нору!“ — велел праведник, и отвели его туда… А он у норы разулся и сунул ногу змею. Ужалил его тот в голую пятку да издох сам на месте. Вытащил праведник это чудовище из норы, бросил людям под ноги. „Видите? — говорит. — Не яд, а грех губит! Грешны вы были, грешны…“»

— Ачильди звали его, Ачильди! Это я точно помню.

— Да нет подобных имен у евреев, нет и быть не может!

— Ну а Рошель, слышали? А Очилад не угодно ли?

Доктор Ашер вовсю веселится, от души хохочет. Тогда я вспоминаю историю этих странных имен в Бухаре и начинаю ему рассказывать:

— Было это в начале века. Узнал о нашей общине барон Ротшильд, что бедствуют наши евреи, живут в нищете и невежестве, а местный эмир нас губит и всячески притесняет. Послал барон в Бухару своих эмиссаров… В точности утверждать не берусь, но слышал, что жизнь еврейская в Бухаре быстро поправилась, отстроили синагоги, ешивы, поприезжали раввины из Европы. Словом, все изменилось! А молодые бухарцы появились вскорости в Лондоне и Париже — в университетах учиться. На деньги того же барона, естественно. Вот и стали у нас нарекать младенцев именем благодетеля: Рошель, Ачильди, Очилад — кто во что горазд. Вот вам и вся разгадка! Кстати, если вам встретится человек по имени Пилосов либо Филосов, то не ломайте голову долго — тоже из наших. Шибко грамотный, значит!

Вот я и думаю, что дядя мой Брахьей здесь уже стал, — высказал я доктору Ашеру предположение. — Поменял себе в Израиле имя… Разве это трудно проверить?

И Джассус со мной согласился! Он предложил даже устроить нам встречу в семейном гнездышке дяди, прямо в Бухарском квартале, но отказался назавтра. Из-за зимы, дождей, слабого моего здоровья. «Пусть уж дядя сюда приезжает!»

Приборы от меня отключили. Побрили меня, искупали в ванной и причесали… К визиту Иланы меня точно так же готовили. А я сижу и волнуюсь: «Только бы не сорвалось, как сорвалось с Иланой!»

Доктор Ашер принес в палату красивый поднос, полный фруктов, — это для гостя. А я все больше волнуюсь, все больше нервничаю: взял с подноса яблоко и стал вырезать на нем портрет Ибн-Муклы. Ноготь большого пальца у меня отточен, всегда острый. Когда я нервничаю и руки нечем занять, то вырезаю что-нибудь — давняя такая привычка, из медресе еще.

Джассус с восхищением за мной следит. Ловко, говорит, у меня получается! И каждый раз берет яблоко посмотреть. А мне это льстит, и я отвечаю, что запросто могу вырезать любую картину, узор, орнамент, и никого в медресе это не удивляло. Там каждый, говорю, был знаменит чем-нибудь. Инструктор Адам Массуди, например, — своей знаменитой легендой; «человек-лягушка» Идрис Нура прирезал однажды сома-людоеда на Арале; бывший мой напарник Тахир был знаменит своим салихуном [31] Салихун ( араб. ) — святой наставник. , а еще один мулло-бача по прозвищу Кака-Баба владел карате, как самурай, как дракон: этому делу обучался в Японии, в закрытой школе.