Эли Люксембург - Десятый голод

— Всех и не вспомнишь, доктор, но будьте спокойны — каждый был знаменит, это уж точно!

Джассус берет яблоко и изучает его. Говорит, что видит портрет, а под портретом — надпись. И крутит яблоко и так и эдак, пытаясь прочесть.

— Ибн-Мукла, доктор, его вы не знаете! Его вы не можете знать! — И я вздыхаю, не в силах отделаться от мучительных воспоминаний, ибо мое предательство всегда со мной.

— Видать, этот Ибн-Мукла крепко вам насолил? Всего вас прямо колотит…

— Господи, ни днем, ни ночью нет мне покоя: зачем я ему подписал? До гроба не будет покоя, все предал этому педику, все святое и дорогое. Я под портретом знаете, что написал? «Двух вер не наследуют!» — древняя поговорка шиитов. Почерком Ибн-Муклы написано.

Джассус кладет на плечо мне руку, дружески треплет: «Не надо грызть себя, дорогой Калантар, все уже в прошлом! А вы уже здесь, дома, и этим все искупили… Родина все прощает грешным своим сыновьям!» Он возвращает мне яблоко, но смотрит на меня испытующе: а что же я все-таки предал? Что я подписывал? И понимаю, что Джассус, что все ему надо знать!

— Воля ваша, доктор, но много вы не услышите, это тайна. Быть может, и государственная, она не для ваших ушей! Она для Иланы, быть может… Году в семидесятом, если вы помните, скончался вдруг Насер. Откинул вдруг лапти Гамаль Абдель Насер — их нежно обожаемый вождь. Во всем медресе — траур! А вечером в читальном зале книгохранилища — торжественно-траурное заседание… Сижу я, значит, на этом заседании и зверею от их речей. Любой еврей на моем месте зверел бы, это уж точно! Такое там говорилось… Ну, думаю, надо и мне выступить. Я им сейчас скажу, я им устрою поминки! И руку тяну, понимаете? Я бы в жизни себе не простил, если бы смолчал! Беру, значит, лестницу и иду к сцене…

Джассус тем временем что-то строчил в своем блокноте, и это меня покоробило. Что ему вдруг писать вздумалось?

— Продолжайте же, дорогой Калантар! — поднял он на меня глаза. — Вы даты мне называете, впервые называете даты! А я и считаю: нашли вас в Кровяной пещере сразу же после войны Судного дня, а Насер скончался в семидесятом! Выходит, три года поход продолжался?!

— Что это еще за война? — спросил я немедленно. — Впервые об этом слышу! Вы что, от меня скрывали это?

Он снова опустил глаза, лицо его сделалось серым. Он что-то стал бормотать про излишнее волнение с моей стороны, про ненужные эмоции и стал барабанить пальцами по столу:

— Ох, дорогой Калантар, нелегкое предстоит вам свидание! Несколько месяцев назад, в самый разгар боевых действий, пропал без вести родной сын вашего дяди — офицер Калантар Иешуа. Одних с вами лет и с вашим, как видите, именем. Командир танка — офицер Калантар Иешуа, такое вот совпадение! Полагают, что все-таки он убит: в ночном бою, на северном фронте — плато Голан… Попробуй такое придумать — ведь не придумаешь, а?! Послушайте, дорогой, а может, свидание отменить; ваш дядюшка, выражаясь мягко, чуточку не в себе. Что же делать, что делать?..

Я вздрогнул, когда он вошел: родной облик, родные черты! Когда ввели его, я чуть не крикнул: «Ты ли, отец?!» Он опирался на палку — витой ореховый посох, а был одет, как одеваются в Бухаре: тюбетейка на голове, пиджак, просторные шерстяные шаровары были заправлены в сапоги. Отец мой так одевался.

С минуту мы пожирали друг друга глазами. Я первый справился с ситуацией, я эту дикую ситуацию быстро осмыслил и тут же решил рассеять:

— Привет вам из Бухары! Привет от брата Нисима и Ципоры, я сын вашего брата, дядя! Давайте обнимемся!

Ко мне он приблизился, грузный, тяжко передвигая ноги, но обниматься не стал, а жадно, в упор принялся меня разглядывать: мой рост, фигуру. Тем временем я тараторил, забалтывая собственное потрясение. Я спрашивал с интересом: а не забыл ли дядя фарси, язык своей бурной молодости? Может, легче ему на иврите? Прекрасно, мы можем и на иврите, для этого доктор сейчас в палате! Доктор Ашер как раз из Персии… А я вот совсем недавно пришел, как и вы, дядя, пешком, вы только поверху шли, а мы все низом, пещерами большей частью… Да будет вам изучать меня — племянник я ваш, скажите доктору, что племянник, иначе меня за шпиона принимают, арабчиком обозвали даже!

Мой голос повисал в пустоте, мне это начинало не нравиться. А дядя продолжал свои поиски, он эти поиски решил углубить и расширить: отложил посох и принял мое лицо в свои ладони. Бережно, правда, любовно, как это бы сделал родной отец: шероховатость его огромных отцовских ладоней, грубых и нежных. Я ведь не каменный, вот-вот я мог разрыдаться и его обнять. Но нужно, чтобы он это сделал первый, чтобы Джассус это увидел: «Свидетель признал его, юридически все чисто!» Чуточку терпения, говорил я себе, старик справится с шоком. Тут, видно и сходство есть, огромное сходство?!

Господи, лучше бы сходства не было, я и сам ошалевал: «И этот, видать, лудильщик, ступает грузно. Геморрой у него либо грыжа паховая — это у нас, у Калантаров, наследственное…» И видел, какой он седой, серебряный весь, как горе его сломило.

Пальцы его дрогнули, шевельнулись: он ощупывал мое лицо, затылок, натужно сопел. Огромная, нечесаная борода стала меня щекотать, а он клонился все ниже к моему лицу, покуда пальцы его у меня на затылке не сомкнулись, и он вздохнул облегченно: «Нет, в голову он не ранен!» Сказал на фарси, обратившись к доктору. Голосом густым, басовитым, но с мукой души, с хрипотой.

Выходит, он все понимал, что я ему говорил? А доктор стал кусать себе губы. Он тоже сказал на фарси: «Это не ваш сын, господин Калантар! Вы же слышали — сын Нисима и Ципоры! А ваш сын отыщется… Надо надеяться, что в плену. Сирийцы обещали дать дополнительные списки пленных».

И тут он обнял меня, схватил жадным рывком и прижал к груди.

— О мой мальчик, ты был контужен, ты все позабыл! Шел домой пещерами от самых Голан.

Я все моментально понял: бедный старик свихнулся, он невменяем. Все кончено, больше не о чем говорить… И весь я заметался и побежал по палате. На моих глазах повторялась трагедия другого несчастного старика — Авраама Фудыма с сыном его Исааком. И вдруг осенило: подобное лечат подобным! Недаром я шел с Фудымом несколько лет бок о бок, ближе уж некуда. В этом смысле у меня грандиозный опыт. «Э, нет, дядюшка, еще ничего не кончилось! Мы даже с тобой и не начинали еще, я быстро верну тебе память, мои факты быстро исправят твои хрусталики!»

И чуть ли не силой усадил его в кресло. Затем я отступил на шаг и всплеснул руками:

— Конечно же, был контужен! Тысячу раз контужен… Вспомнить хотя бы венус-диспансер, врачиху мою в белом халате! Стою я голый, весь в синих кружочках, а она вдруг объявляет мне: «Калантар Иешуа, за танковый бой на Голанах — полных четыре креста вам, герою!» И тут у меня шок, контузия и потрясение на всю жизнь… Или представьте, дядя, зимнюю Бухару, кабинет Чингизова, пару чекистов, и снова мне объявляют: «Офицер Армии обороны Израиля, вы обвиняетесь в убийстве советского гражданина Юхно!» А я Юхно этого и в глаза не видел, и снова шок, и снова контузия с окаменением… Но знаете, дядя, когда мои ролики за шарики по-настоящему зашли? В бане однажды, на крыше! Помните, бани бухарские: каменные, горбатые, а меж горбами — дорожки с сиденьями? Так вот, был у нас банный день, а я привычку имел после парной на крышу выскочить, остудиться. Ночь была — ни луны в небе, ни звезд, и слышу вдруг шепот на том конце: «О любимый, ухо мое любит тебя! Ухо влюбляется раньше, влюбляется прежде глаз!» И ерзают, совокупляются, голенькие, намыленные: великий наш Ибн-Мукла и Хасан ибн Хасан, который из Сирии, палестинец… Вот вы, дядя, про Ибн-Муклу не знаете, даже не слышали о нем, а он зато все про вас знает! Странно, не правда ли? Кишки из меня мотал из-за дяди Ашильди. Так что контузий у меня навалом, как видите. И все они с шоком, с полной потерей памяти.