Андрей Рубанов - Жёстко и угрюмо

Царь действовал в старой, тысячелетней традиции, он любил свой народ и не жалел его. Он уничтожил миллионы подданных, а для их детей основал университеты, храмы и музеи.

Город вырос из идеи о культуре, как злак из семени.

Думая об этом, писатель дошагал до вокзала, не найдя ни одного открытого заведения. Войдя в тёплый, гулкий зал, сразу ощутил слабость.

Работать уже не хотелось.

Он купил билет. Кассир покосился на его рукав. Писатель отошёл в сторону, посмотрел – на обшлаге рубахи осталась чужая кровь.

Потом сел на пластиковую скамью и сочинил короткую историю о человеке, который злится на себя и любит людей.

Спустя двенадцать часов он вернулся домой. Вечером того же дня приехала его жена, – он поймал себя на том, что искренне рад её видеть.

Рубаху пришлось выбросить; кровь не отстирывается.

Согласно календарю, рассвет должен был начаться в семь пятьдесят. Но я вышел около трёх часов ночи.

Хотелось захватить самое тревожное и тайное предутреннее время. То, что у Пушкина названо «порой меж волком и собакой».

Великий поэт никогда не выезжал за пределы Российской империи. А вот его приятель Гоголь Николай Васильевич от Италии был без ума.

Моя первая жена тоже влюбилась в этот язык и этот воздух; прожив три года в Бриндизи, вернулась в Москву беременная; имени отца я даже не спросил; к тому времени мы разошлись, она имела право спать с кем угодно; Италия тут ни при чём.

От гостиницы пошёл в центр, имея слева монастырь картезианцев, а ещё дальше – море, залитое фиолетово-ртутным лунным светом.

Его энергия ночью делалась как бы твёрже, прочнее. Захотелось спуститься к прибрежным скалам и два-три раза окунуться с головой. Однако в феврале вода на Капри холодна. Днем, в солнечный день, ещё можно попробовать; ночью, в одиночку, при сильной волне всё могло закончиться разбитыми ногами.

Воздуха не хватало, – какое-то время пришлось постоять, согнувшись и уперев руки в колени. Восстановить дыхание.

Жужжа электромотором, мимо проехала тележка мусорщика. Деловитый седой человек в старом свитере кивнул мне. Я в ответ помахал рукой. Работай, брат. Итальянский мусор – идеология, часть пейзажа, одна из местных национальных идей, предмет кровавых разборок каморры; на борьбе с мусором набирают очки политиканы; приехав в Неаполь, туристы активно фотографируют площади, памятники и набережные – но столь же активно целятся объективами в горы смрадных пластиковых мешков с отходами. Тоже экзотика.

Впрочем, не надо путать материковую Италию и островную. Жители Капри серьёзнее и солиднее соседей из Неаполя. Примерно то же самое я встречал на Мадейре: тамошние аборигены свысока смотрят на материковых португальцев. Видимо, сама островная жизнь, изоляция, необходимость всегда рассчитывать на собственные силы делает островитянина особенным.

До центральной площади – тесного пятачка размером со школьный спортивный зал – пятнадцать минут ходьбы; там я повернул направо и углубился в старый квартал, где улицы представляют собой проходы шириной в метр.

Далее – ещё раз направо, и всё время вверх, с остановками: отдохнуть, отдышаться.

Ночная средиземноморская тишина похожа на паузу в кинозале: вот-вот зажжётся экран, и тебе, семилетнему, покажут «Человека-амфибию». Ихтиандр побежит по раскалённым булыжным переулкам, спасаясь от головорезов Педро Зуриты, и прыгнет со скалы в лазурную пропасть, и заскользит в прозрачной толще моря, свободный и красивый.

В одной из прошлых жизней я был рыбой. Тянул воду через жабры. Или не рыбой: рассекал китом, дельфином, – задерживал дыхание на три часа и нырял, ища пропитания; милое дело.

Во всяком случае, я с детства ощущаю связь с водой, тягу к воде. Оказавшись возле моря, первым делом спешу на берег. Океан и вовсе приводит меня в восторг.

Моё детство прошло вдали от солёных берегов, в русской средней полосе: никакой романтики, никаких дельфинов, только скучные зайцы, ежи и мыши всех видов и размеров.

Дельфинья радость жизни закончилась лет в десять, когда я испытал первый серьёзный приступ удушья. Родители забеспокоились. Доктора поставили диагноз – бронхиальная астма – и наказали беречь органы дыхания.

У русских это называется «слабая грудь».

Бронхиты, простуды, лекарства. Сырая, прохладная деревня меж Рязанью и Москвой. Принято считать, что деревенский быт способствует укреплению сил и возмужанию. Свежий воздух, молоко, физические нагрузки и так далее. Мои одноклассники расхаживали краснощёкими богатырями. Копай землю, таскай мешки, хрусти яблоками – сам не заметишь, как нагуляешь атлетические плечи.

Но я не нагулял. Семья среднеобеспеченных советских школьных учителей не имела возможности регулярно отправлять слабогрудого наследника на курортные морские берега. Наследник так и вырос, постепенно привыкнув к небольшой нехватке воздуха, к лёгкому дыхательному голоду. Иногда это совсем не мешало, иногда повергало в буйную ярость.

Я был слабее других. Я был узким, как улицы острова Капри, а лицо моё в моменты удушья – фиолетовым, как предутренний воздух итальянского юга.

Однако духовное развитие шло своим чередом. Было проглочено известное количество Жюль Вернов, Джеков Лондонов и Хемингуэев – и вот там, в сочинениях мужественных романтиков, найдены были описания морей и океанов, и островов в этих морях и океанах.

Слабогрудый парнишечка понял, что есть на свете места, где любой ущербный и недужный всегда дышит только полной грудью.

Там трещат под ветром пальмы. Там пахнет солёным бризом и рубищами библейских пророков. Там волны пахнут йодом и атакуют сизые скалы. Там между тучами и морем гордо реет птица, придуманная великим пролетарским литератором, который прожил на Капри семь лет, вылечил туберкулёз и выпестовал ненависть к самодержавию.

Я установил особенные, интимные отношения с воздухом. Я ценил его, ясно?

Некоторые вещи нелегко объяснить. Одноногий может написать поэму о том, как прекрасно иметь две ноги, – но поймут ли её двуногие?

Астматик – даже самый тёмный – всегда немного философ. Он любит и уважает то, что другие даже не замечают.

Я научился бегать, плавать, играть в футбол и бить морды. Освоил лыжи и велосипед. Освоил медитацию и силовое дыхание «ибуки». Но воздуха не хватало.

Первый лучший друг Алискин очень сопереживал мне. Бродили вокруг деревни, по грязям и оврагам, по руинам скотных дворов. Сельская самогонная разруха конца семидесятых была кошмарна, но мы не переживали, мы жили в этом с младенчества. Когда я начинал задыхаться, Алискин страдал больше меня, деликатно отходил в сторону, и отворачивался, и сопровождал до дома. Впервые я увидел, что неравнодушный человек в присутствии тяжелобольного может стыдиться своего здоровья.