Андрей Рубанов - Жёстко и угрюмо

Адам не скрывал гордости за свою русскую подругу. Дважды вместе с нею посетил Россию. И не Москву, о, нет, – Семён и Злата отвезли парня на свою малую родину, в тверские дебри, в город Западная Двина, где юному голландскому бойцу была предъявлена «реальная жизнь»: снега́ и грязи, непроходимые еловые леса, печное отопление, водка стаканами, драки с использованием колодезных цепей и черенков от лопат, хрипло хохочущие аборигены в прожжённых телогреях и прокисших валенках, с воровскими партаками на чёрных пальцах. Затем Семён отдал визит: прокатился в Голландию. В те времена я редко его видел, но когда увидел – не узнал. С плохо скрываемым уважением друг рассказывал о миниатюрной стране, где на велосипеде ездить удобнее и выгоднее, чем на автомобиле, где в музее Ван Гога висят двести его подлинных полотен, где на улицах нельзя курить сигареты, но можно – ганджубас. Договорились съездить вдвоём. Я давно забросил коммерцию, отрастил по этому поводу бороду лопатой, зарабатывал сценариями для кино, считал каждый грош, – но ради Амстердама накопил; собственно, главная выгода свободной профессии заключается именно в свободе перемещения.

– Голландец, – говорил мне Семён, показывая глазами на огромную спину Адама. – Это надо понять. В школу из дома плавал на лодке. С двенадцати курит ганджу. Год курил, потом резко завязал – и в спорт ушёл. Я видел фотографии – тощий мальчик, уши торчат. Решил стать бойцом. Разработал программу: три года набираю вес и штангу ворочаю. Расширяю плечи и грудь, укрепляю тело ниже спины, где центр тяжести. Потом начинаю сгонять вес и вырабатываю навыки мордобоя. Тринадцатилетний сопляк составил программу на пять лет вперёд и строго ей следовал! Точно так же они выращивают тюльпаны. И коноплю. И коров. И футболистов. Составил программу – и вперёд… Белки́, углеводы, витамины…

Пятиэтажный, шоколадно-бурый, до блеска вымытый Амстердам гудел. Редкая толпа похохатывала, повсюду в открытых улыбках обнажались идеальные зубы; щёки светились розовым гастрономическим румянцем; все или почти все красивые, все – яркие, все – молодые, а если и пройдёт какой морщинистый – обязательно тоже удивительный, живописный, тощий как смерть, седые патлы до плеч, хиппан или рокер, и на майке надпись – «Хорошие парни попадают в рай, плохие парни попадают в Амстердам». У белых – трепещущие ноздри гедонистов, темнокожие спорят густыми саксофонными баритонами, арабы двигают свои текучие тела, просачиваются, жужжат и цокают; жмутся друг к другу японцы в масках и перчатках на белых миниатюрных руках; и ещё множество мулатов, метисов, квартеронов и вовсе странных существ с азиатскими скулами и негритянскими носами, с кожей цвета йода, цвета бронзы, цвета кофе с молоком. Большинство – дети лет восемнадцати, волосы то свалялись войлочной бахромой, называется «дреды», то выбриты причудливо, то крашены пятнами и перьями.

Русских было видно сразу: женщины тщательно одеты и накрашены, мужчины набычены. Северные европейцы пьяны от пива и каннабиса, но в меру. Южных мало, южные – бедные; греческому тинейджеру не по карману Амстердам.

Метрополис, старейшая мировая столица, последний легальный притон западной цивилизации, последний колониальный вертеп – мне, романтику, было хорошо здесь.

И даже угрюмый Семён с его угрюмой проблемой не портил мне моей романтической приподнятости. Я был уверен, что уговорю друга. Я слишком хорошо его знал.

– Сегодня же покупаю билет, – пробормотал Семён.

Вид у него был совершенно несчастный.

– Тогда я выкраду у тебя паспорт, – предупредил я. – Ночью. Мы едва приехали!

– Ты не понимаешь, – печально сказал Семён. – Ты литератор. Сколько ты написал книг?

– Двенадцать.

– Двенадцать книг! – Семён прищурил тёмный глаз. – Знаешь, как это называется? Жизнь, прожитая не зря! А у меня – не так. Я должен каждый день себе доказывать: вот, у меня есть бизнес, я заколачиваю бабло, я умею, я не лузер, я крутой…

– Семён, – сказал я. – Но ведь ты и вправду крутой. При чём тут бизнес? Брось его. Он слишком опасный. Торговать наличными деньгами – это забава для мальчиков.

– Ты не понимаешь! Уровень риска можно контролировать. Нас пятеро, и я самый старый. И самый опытный. Я в нашей команде – мысль. Я – гуру, понял? Я написал программу! Семь банков, два десятка счетов. Миллионная схема в одном маленьком ноутбуке! Я вот этими руками всё создал!

Видимо, действие наркотика прекращалось: Семён уже сверкал глазами и повышал голос. Адам обернулся и спросил:

– Вы ругаетесь?

– Нет, – сказал я.

– Не обращай внимания, – сказал Семён. – Он думает, что мы сейчас выхватим финские ножи и начнём резать друг друга. Он только этого и ждёт. Мы же – русские. Мы должны рычать и сверкать глазами. – Семён глухо зарычал и сверкнул глазами. – Когда он узнал, что я не пью водку, он был страшно разочарован. Он очень надеялся, что родной брат невесты будет настоящий русский. Коричневые зубы, уголовное прошлое, – ну, ты понял. Потом я рассказал ему про тебя. По глазам видел: он в восторге. Если брат невесты – не настоящий русский, может быть, хотя бы его друг, писатель, оправдает надежды? И вот – ты прилетел…

– И не оправдал, – сказал я.

– Да.

– Как же нам отстоять честь Родины? Давай я хотя бы научу его двум-трём распальцовкам.

Семён мрачно кивнул.

– Научи. У тебя впереди целая неделя.

– А ты вернёшься назад?

– Конечно.

– Идиот. Сестру обидишь.

Семён пожал плечами.

– Она не обидчивая. Она поймёт. Это ты не понимаешь. Мы живём там – она живёт здесь. Она планирует новогоднее путешествие в августе. Она купила велосипед, и её работодатель тут же компенсировал расходы. Закон! Борьба за экологию! Европа! Сестра поймёт. – Семён шмыгнул носом. – Если моя фирма лопнет, я останусь с голой задницей. Если её фирма лопнет, она не потеряет ни гроша. Ей всё компенсируют из специального фонда…

Мне стало жаль и Семёна, и его сестру, и себя. Мы все любили друг друга, я – Семёна, он – свою сестру и её жениха, мы любили своих жён, отцов и матерей, детей, товарищей, соседей, мы с особенным удовольствием любили своих врагов, – но у всех по неизвестной причине было ощущение, что мир не любит нас. Мы любили всех – и одновременно в чём-то подозревали, и мир точно так же подозревал нас в чём-то; мы жили с этим чувством до тех пор, пока не стали ездить на Запад. Там это особенное чувство пропадало. Там нас никто ни в чём не подозревал. В Амстердаме, в Нью-Йорке, в Мюнхене, в Барселоне – отпускало, расслабляло, становилось свободно.

– Семён, – позвал я. – Но ведь ты сам сказал: кроме тебя, там ещё четверо. Как-нибудь разберутся. Откупятся.

– Откупаться от ментов, – сказал Семён, – тоже уметь надо. Твёрдых цен давно нет. Один и за сто тыщ не уйдёт, а другой – за двадцать пять договорится. Молодые ребята, едва за тридцать – как они договорятся, о чём?