Денис Драгунский - Дочь любимой женщины [сборник]

– А можно водички попить?

Я притащил из кухни графин и стакан и говорю:

– Катя, сами себе налейте, сколько вам надо .

Она налила вообще чуточку, треть стакана, даже меньше.

Сделала пару глотков. Не допила.

Поставила на стол, “спасибо” не сказала, повернулась и ушла.

И больше не приходила. Ни разу вообще.

А жалко. Очень красивая девушка. И вроде неглупая, образованная, умеет разговор поддержать. Стройная такая. Жалко!»

Приснился вот такой сон.

Я сижу в большом театральном зале. Вместо занавеса – зеркало, в котором подробно и ясно отражаются все зрители. Зрители, надо сказать, с удовольствием сами себя рассматривают, и я начинаю думать, что в этом и состоит весь спектакль. Во всяком случае, мы все вот так сидим довольно долго.

Я сижу примерно в пятом ряду. Всматриваюсь в зеркало-занавес и вдруг вижу, что в первом ряду сидит Ольга Рязанова, моя подруга еще с детских дачных лет. Я машу ей рукой, то есть ее отражению, она замечает меня и машет мне в ответ.

Вдруг Ольга встает, поворачивается к залу и говорит:

– Друзья! Сегодня здесь среди нас Генрих Бёлль. Давайте его попросим, пусть он нам почитает вслух свой замечательный, любимый нами рассказ «Глазами клоуна».

Именно так – рассказ, хотя все знают, что это повесть.

С кресла недалеко от меня встает какой-то парень лет тридцати. Длинный, в некрасивой поношенной куртке, и сам некрасивый, с мелкими бугристыми чертами лица, и к тому же небритый. В общем, явно не Генрих Бёлль.

Он достает из кармана листки с текстом, откашливается, начинает читать. Читает по-немецки, но я все прекрасно понимаю и сам этому удивляюсь, потому что немецкий знаю едва-едва.

Он читает, листая страницы, и мне вдруг становится душно. Я тихонько выхожу во внутренний двор театра.

Там очень красиво. Двор замощен мелкой гранитной плиткой, на ней лежат красные разлапистые листья – то ли кленов, то ли каштанов. Посредине, спиной ко мне стоит какой-то человек и курит. Я подхожу – это Генрих Бёлль.

– А почему вы здесь? – спрашиваю я. – Ведь там читают ваш рассказ. Кстати, почему вы сами не стали его читать?

– Рассказ слишком жалостный, – говорит Бёлль. – Я его не только сам читать, я его даже слушать не могу.

Мой приятель рассказывал, что когда-то давно – ему чуть за двадцать было, – он был влюблен в одну прекрасную женщину значительно старше себя.

Он любовался ею, восхищался, преклонялся и однажды все-таки набрался решимости и объяснился. Внезапно и неожиданно, вдруг оказавшись у нее дома – он иногда заходил в этот дом, поскольку дружил, то есть вместе учился, с ее сыном, – и вот он улучил момент, когда никого дома не было, и прямо и наивно сказал ей:

– Я вас безумно люблю, уже целый год. Вы прекрасней всех.

Кажется, даже на колени встал перед нею.

Она испугалась.

Как-то очень по-женски испугалась, рассказывал мой приятель. И стала быстро и негромко говорить что-то вроде:

– Вы сошли с ума! ( Они были на «вы» .) Вы с ума сошли, мой сын – ваш ровесник, у меня прекрасный муж, я люблю мужа, нет, что вы, вообще, как вы могли? Всё, не смейте больше к нам приходить, уходите, забудьте этот адрес! Забудьте наш номер телефона…

Он принялся ее успокаивать, и говорить, и убеждать, что он никогда не нарушит спокойствия ее жизни, что он просто не мог молча носить это в себе. Но что это Любовь Небесная, а вовсе не земная.

– Я поклоняюсь вам, я преклоняюсь перед вашим образом, – горячо шептал он. – Это чистейшее поклонение вашей красоте и свету вашей души! Я даже во сне не мечтаю ни о чем таком, клянусь вам! Я даже не хочу к вам прикасаться, это совсем про другое…

Тут она как заплачет и как закричит:

– Вон пошел, мерзавец!

Одна моя знакомая прочитала этот рассказ и написала мне письмо:

«У меня в квартире были проблемы с сантехникой. Реальные проблемы с реальной сантехникой, товарищи шутники! Пригласила мастера, пришел молодой парень, долго возился в ванной комнате. А я в это время завтракала, и в квартире был слышен запах ароматного кофе. Мне стало как-то неудобно (ох уж эти интеллигентские комплексы), что человек тут работает, а я кофе пью и даже не предложила. Я подошла и спросила, не хочет ли он кофе. На что сантехник ответил, мол, жена уже угостила, и двойным, и так подмигнул задорно. Я вначале даже и не поняла, не сразу дошло до меня, а как дошло (это вспоминая подмигивание) – как кипятком ошпарило. Осталось чувство, как будто в жидкое дерьмо наступила… И он, кстати, тоже, кажется, понял по моему ошарашенному виду, что сморозил глупость. Быстро свернул свои манатки и убежал, на поднимая глаз».

Хорошая история.

Правда, у нее есть очаровательный привкус некоторой семантической ненадежности. Что, кстати, и придает ей жизненность. Вот это все «я понимаю, что ты имеешь в виду, когда сказал, что понимаешь, что я имею в виду». Хотя это может быть ошибкой. Но в том-то и прелесть!

Налицо столкновение двух «ненадежных рассказчиков». То есть каждому кажется что-то не то… Хозяйка просто так предложила сантехнику кофе. Сантехник просто так ответил, что уже два раза пил кофе с женой. Точка. Остальное – домыслы и фантазии. Перефразируя Фрейда: иногда приглашение выпить кофе – это всего лишь приглашение выпить кофе. А отказ с рассказом, что уже пил кофе два раза с женой, – это всего лишь рассказ о том, что уже два раза пил кофе с женой.

Но жить в некотором легком взаимонепонимании – гораздо интереснее.

– Один греческий художник, – рассказывал молодой сценарист Голубцов своему лучшему другу, айтишнику Ерохину, – один знаменитый древний художник, его звали Апеллес, слышал?

– Допустим, – неопределенно сказал Ерохин. – А дальше что?

– Этот Апеллес хотел изобразить умирающего человека. Чтоб максимально натурально. И для этого прибил своего раба гвоздями к бревнам. Ждал, покуда он совсем уже почти издохнет, а когда началась агония, сел рядом и стал зарисовывать его лицо в предсмертной муке.

– Эк! – сказал Ерохин.

– Ну не мерзавец? Подонок, правда?

– Допустим.

– Попадись он в руки правозащитникам! – воскликнул Голубцов. – Его бы с говном съели. Но мир создан не для правозащитников. И вообще не для тех, кто льет слезы по страданиям бедных, жалких и бесправных. Мы все равно помним Апеллеса, а эту историю забыли.

– И что? – спросил Ерохин.

– Понимаешь, мне нужен такой момент, – сказал Голубцов. – Эпизод, типа. Женщина. Несчастная. Одинокая. Бедная, в смысле денег ноль. Возможно, приезжая. Снимает койку в общаге, например.