Луиджи Малерба - Змея

Ну как, нравится тебе наша новая квартира? спросила жена.

Я сказал, что нравится, но, говоря по совести, не заметил, что квартира теперь у нас другая: хоть и на той же лестничной площадке, но расположенная напротив прежней.

Если раньше меня все раздражало, утомляло глаза и мозг, то с тех пор как я начал петь, контуры вещей стали размываться, словно в тумане. Мне даже трудно рассказывать сегодня о тех месяцах (или годах?), потому что сами воспоминания окутаны туманом. Раньше, при виде двух оживленно беседующих мужчин, я очень страдал. Теперь же я думал: «Они разговаривают, зато я пою».

Однажды жена сказала, что ей хочется съездить к морю. Я ненавижу жару, ненавижу песок и не умею плавать.

Мы отправились с ней в Остию. В тот день я вдруг понял, что могу упражняться в пении мысленно. Помнится, я спел таким манером отрывок из пьесы Бриттена по меньшей мере пятнадцать раз. Мои голосовые связки не уставали, не было никаких проблем с дыханием, любую ноту я мог тянуть так долго, как не смог бы никто. Захотелось даже написать Бриттену письмо и посоветовать переделать эту пьесу, а я уж исполню ее лучше всех. Я изобрел систему мысленного пения, и это привело меня в полный восторг. Мне стало жалко Фурио Стеллу. «Нечто среднее между тенором и баритоном!» Ошибаетесь, маэстро! — думал я.

Вокруг зонта, под которым мы устроились, были сотни других зонтов и множество громко болтающих и беспардонных людей; и еще был шум моря, естественный шум воды.

Вечером занятие в хоре шло с трудом. Фурио Стелла очень нервничал. Он требовал, чтобы все голоса звучали ровно, чтобы никто не выделялся. А если кто-то все же выделялся, он призывал его к порядку.

Иногда маэстро посвящал нас в технические тонкости. Взять, например, так называемое портаменто, когда вместо того чтобы взять точную ноту сразу, подходишь к ней через ноту более низкую. А чтобы перейти от одной ноты к другой резко, надо брать сначала совсем другую ноту. Мы упражнялись в портаменто, а маэстро следил за нами и, если замечал, что кто-то чуть-чуть понизил тон, заставлял начинать все сначала. В полифоническом исполнении без оркестра любой хор после исполнения длинной музыкальной фразы сбивается с диапазона, и маэстро тотчас же это замечает, так как все начинают петь на четверть тона ниже. И ничего тут не поделаешь. С духовыми инструментами происходит то же самое. И духовые инструменты имеют тенденцию к понижению тональности.

Одна из особенностей постановки голоса заключается в следующем. Если дыхание неправильное, голос обязательно понижается. Поначалу у всех отмечается тенденция к понижению, так что для хорошего певца самое главное — дыхание, то есть умение делать вдох перед тем, как берешь ноту, а потом уже переходить к медленному выдоху. По мере того как продолжались наши занятия, мы открывали для себя все новые трудности.

Это восхитительно — петь и чувствовать, как звук зарождается у тебя в груди и рвется наружу. Приятнейшее ощущение, но приличных результатов можно добиться лишь посредством настойчивых упражнений. Каждый хорист мечтает о том, чтобы его голос выделялся среди других голосов. Я пока еще ничего не сказал Фурио Стелле о моем изобретении мысленного пения. Хотелось дождаться подходящего случая, чтобы спокойно обсудить с ним эту проблему. И еще мне хотелось раз и навсегда удовлетворить свое любопытство и узнать правду насчет смерти его жены. По-моему, он сам ее убил. Конечно, Фурио Стелла в этом никогда не признается, но я заготовил столько вопросов на засыпку и по его реакции смог бы и сам все понять. Мне известно, сказал бы я, кто убил свою жену. И еще мне известно, что вы тоже знаете, кто убил свою жену. Убийца своей жены знает, что вы это знаете, а теперь знает, что и я знаю. Нетрудно заметить, что эти три вопроса — ловушка, они идут по нарастающей, и в них самих уже содержится ответ. Вопросы я записал на листке бумаги, чтобы не забыть.

Если пение, зарождающееся у тебя в груди и вырывающееся наружу, приносит необычайное удовольствие, то мысленное пение— это вообще нечто фантастически прекрасное. Я говорю так не потому, что сам его изобрел. Конечно, при мысленном пении голос не слышен. То есть он не слышен постороннему уху, а звучит внутри. Это же очень просто: если пение — слово, то мысленное пение — мысль.

Фурио Стелла ничего не понял и в моих глазах выглядел тупица-тупицей.

— Почему вы не поете? — спросил он.

— Я пою, — ответил я.

— По-моему, не поете.

— А я вам говорю, что пою.

— Во всяком случае, вас не слышно.

— Вот это точно, — ответил я. — Вы меня не слышите, потому что пою я в уме.

Он посмотрел на меня очень удивленно и сказал:

— Вы, вероятно, шутите.

— Маэстро, — ответил я серьезно, — я пою божественно.

Любопытно, что такой безусловно наделенный музыкальным чутьем человек, как Фурио Стелла, оказался неспособным понять столь простую вещь. Мои товарищи посмеивались втихомолку и, судя по всему, потешались надо мной, но иного от них и ждать было нечего. Мы как раз заканчивали исполнение хорала Палестрины, и у меня возникло полное ощущение полета, причем вовсе не в метафорическом смысле. Подойдя к окну, я хотел выпрыгнуть и полететь. Торговец картонажными изделиями подбежал и схватил меня за пиджак, сказав, что я, вероятно, страдаю головокружениями и лучше мне держаться подальше от окон. Я был ему благодарен, так как чувствовал, что у меня возникло какое-то гипнотическое состояние, какое-то перевозбуждение.

Фурио Стелла попробовал было уговорить меня петь обычным способом вместе с остальными, но я не пожелал быть как все. Почему это я должен петь, как какой-нибудь середнячок? Зачем ковылять, если можно бегать и летать? Легкость, плавность, глубина чувства! Мое искусство не уступало по гениальности искусству Палестрины. Музыка у него поверялась наукой. Я не могу объяснить это словами: расстояние между тем, что я здесь только что написал, и мысленным пением такое, как между Землей и Полярной звездой. Дистанция неодолимая.

Жене я не сказал о происшедшем ничего определенного, ограничился лишь сравнениями и намеками. Она, конечно же, стала на сторону Фурио Стеллы.

Я купил себе пистолет «беретту» калибра 7,65 с удлиненным стволом. 7,65 — малый калибр, применение такого оружия в целях самозащиты разрешено законом. Есть и ружья такие. Они называются духовыми. Их ствол несет пулю, как дыхание — голос. Ружье — штука серьезная, даже если оно малокалиберное (хотя пуля калибра 7,65 тоньше сувенирного карандашика, которые раздают в самолетах), пистолет же с коротким стволом бьет метров на тридцать или даже меньше. Зато с удлиненным — на сотню. В общем, пистолет с удлиненным стволом тоже штука серьезная, хоть он и малокалиберный.