Эдвард Кэри - Кроха [litres с оптимизированными иллюстрациями]

Вдова ничего не ответила, а я вернулась к своей швабре. Но ближе к вечеру все опять ушли. Мне же было снова поручено сидеть и сторожить дом. Даже Эдмона решили взять с собой, чтобы немного его приободрить, закалить его дух, так сказать. Вдова все повторяла, что он не должен быть, как отец, таким же мягкотелым. Пусть сходит, к его же пользе, сказала она. А то он такой худенький, так нетвердо держится на ногах.

– Не берите его, – попросила я. – У него больной вид.

– С каких это пор служанки мне будут приказывать? – вопросила вдова.

– Я просто подумала…

– А ты не думай! Твои мысли никого не интересуют!

Когда они вернулись, Жак чуть не приплясывал от увиденного.

Наставник направился прямиком в мастерскую, вдова, трясясь и потея, к себе в спальню, а Эдмон, бледный и несчастный, приплелся на кухню поведать мне все, что с ними приключилось.

– Когда мы вошли к нему, он рыдал. Он плакал все время, из-за чего не сразу удалось снять гипсовый слепок его лица. Он все приговаривал: «Они меня убьют, они меня убьют!» Но Жак его так крепко схватил, что доктору Куртиусу удалось-таки наложить ему на лицо слой гипса. Когда Куртиус снял высохший слепок с его лица, тот заволновался: «Что, теперь так и будет? Все вдруг потемнело вокруг!» А когда мы выходили из его камеры, Дерю воскликнул: «Отец наш сущий на небесах, о Боже, о Боже!» Боже мой, Мари, я снял с него мерку. О Боже, Мари, там повсюду смерть!

Я снова поцеловала его в щеку. Он стоял неподвижно. Не убежал. Я взяла его за руку. Его уши вспыхнули на мгновение, но потом снова побелели. Эдмон никак не мог избавиться от воспоминаний о Дерю. Тут его позвала мать – точно она с самого начала знала, что сын вместе со мной, – и он ушел. Но произошло еще кое-что. Прежде чем покинуть меня, он прильнул ко мне, и я ощутила легкое прикосновение, словно мушка чиркнула крылышками по коже и улетела. Это Эдмон меня поцеловал. Потом я прижала ладонь к щеке и так держала, пока Жак не поднял меня на смех, а ночью я снова и снова вспоминала этот момент. До этого никто еще так со мной не делал.

Я увидела нашего Дерю только после того, как Куртиус изготовил его восковую скульптуру целиком. Закончив работу, он позвал нас всех посмотреть. Антуан-Франсуа Дерю был тщедушный человек с бледным, рыхлым лицом. И его лицо ничем не было примечательным. Самый обычный типаж, из тех, кого можно встретить каждый день на любой парижской улице. Но потом, при более тщательном рассмотрении становилось ясно, что это все-таки голова убийцы, с жуткими физиогномическими признаками.

– Это может привести нас, – задумчиво проговорил мой хозяин, – к более точному пониманию природы людей. По меньшей мере, это станет зримым доказательством того, что такой человек мог существовать. Мы запечатлеем варварство в воске!

Реального Антуана-Франсуа Дерю облачили в белый балахон, белую шляпу, как у епископа, и дали в руки распятие. Потом его руки и ноги разбили кувалдой, а останки несчастного сожгли заживо. Жак сходил поглядеть на сожжение и, вернувшись, все мне подробно рассказал.

Муляж Дерю был первой нашей восковой фигурой в полный рост. Он был изображен в стоячем положении, слегка склоненным вперед, держащим в руках фарфоровую чашку на блюдце. Слухи о его появлении в Обезьяннике привлекли массу посетителей. Те, кого не интересовали ни Руссо, ни Дидро, пришли поглазеть на Дерю – в их глазах он был заманчиво ужасающим.

Вот так «Дом Куртиуса» стал специализироваться на убийцах. Вдова прибила к полу зала длинную веревку, разделившую просторное помещение надвое. Благородные бюсты она собрала в одной половине, а во второй поместила Дерю в полном одиночестве. Стоило нам заняться убийцами, остановиться уже не было никакой возможности. Жак взахлеб рассказывал об изувеченных телах, найденных в глухих закоулках. Эдмон кричал во сне по ночам, и вдове приходилось его утешать.

Однажды утром, когда я накрывала стол к завтраку, вдова принялась размышлять вслух:

– Если мы открыли свой дом убийцам, кто же мы после этого?

– Смельчаки? – высказал предположение мой наставник.

– Кто про что, а вшивый про баню, доктор Куртиус!

– Я искренне вас благодарю за то, что вы позволили установить у нас Дерю. Вы заметили, как быстро развивается теперь наше дело? Вы такая замечательная женщина! – проговорил Куртиус и с не свойственным ему легкомыслием тронул ее за локоть.

– Я вдова в скорби, – напомнила она ему. – Там наверху стоит мой муж.

Изваяние Дерю сильно увеличило доходы Кабинета, этого нельзя было отрицать. Вдова, почесав капор, неохотно кивнула, и, поднявшись наверх, отвернула манекен мужа от перил, откуда он взирал на большую гостиную, которая отныне стала пополняться фигурами убийц. Дело в том, что, как только восковой Дерю подтвердил свою доходность, новые негодяи быстро составили ему компанию. А Куртиус не на шутку увлекся убийцами: он ведь еще в Берне изготавливал муляжи частей тел повешенных, но раньше у него никогда не было столь богатого набора разнообразных типажей. Они буквально завораживали его, и он нервно чесал себе шею, расцарапывая кожу до красноты. По его собственному признанию, он изучал способы убийств, практиковавшиеся этими людьми, и настолько вживался в них, что иногда, как он говорил мне украдкой, ему казалось, будто он вживе переживает причиненные ими смерти, а то и сам чувствует себя убийцей. Они, возможно, обладали невероятной притягательной силой, эти головы убийц, и зазывали Куртиуса проникнуть в самое нутро людей. Он был словно дитя на краю колодца, держась за окоем шеи гигантского обезглавленного туловища и заглядывая внутрь, ужасаясь тому, что он там увидел, но не в силах оторвать взгляда и всматриваясь в бездонную кровавую глубину, рискуя потерять равновесие и сорваться вниз. И сверзнувшись туда, он уже никогда бы оттуда не выбрался.

Рано поутру я бродила в зале среди новоприбывших убийц, подметала пол между ними, подготавливая их к очередному просмотру. Наши самые последние экспонаты.

Одновременно с третьим убийцей появились муляжи и других людей, вызывавших у вдовы восторг: два гения воздухоплавания по фамилии Монгольфье, которые, коли верить слухам – хотя я лично этого ни разу не видала – могли взмыть высоко в небо на гигантских шелковых шарах. Еще композитор Глюк с лицом, изрытым оспой. И еще один, его соперник, худощавый красавчик Пиччини. В какой же компании я оказалась! Жак помогал выполнять самую тяжелую работу в мастерской: перетаскивал мешки с сухим гипсом, распиливал древесину для каркасов восковых скульптур. Правда, ему не позволяли приближаться к готовым изваяниям. Он был ужасно неуклюж и не умел бережно обращаться с вещами. Жак буквально их терроризировал. Сам того не желая, он походя разбивал стеклянные или фарфоровые предметы; этим бедняга ничего не хотел показать, он просто не мог вести себя иначе. Люди от него буквально шарахались. А Жаку просто хотелось быть поближе к своим убийцам. Однажды ночью меня разбудили жуткие вопли и стоны – но не обезьяньи, хотя крики были пугающие и пронзительные, словно запоздавшее на много лет эхо обезьяньих воплей. Мы обнаружили Жака наверху в мастерской – его нога застряла в большом ведре с гипсовым раствором. В надежде продемонстрировать Куртиусу свою сметливость, он захотел снять слепок с собственной ступни и замешал гипс, но, когда опустил ногу в железное ведро с жидкой белой массой, его ступня там и застряла. Гипс на кожу следует накладывать тонким слоем, а если опустить всю ногу в глубокий сосуд с гипсовой смесью, гипс захватит ее в плен и будет держать до тех пор, пока кожа не сморщится и не сопреет. Жак не мог вытащить ступню, и я не смогла, и мой наставник не смог, и даже вдова, а Эдмон только и знал что верещал: «Ну, сделайте же что-нибудь! Сделайте что-нибудь!» Жаку было нестерпимо больно, вдова дала ему бренди, я держала его за руки, а он кричал и кричал. К тому моменту, как Куртиус сколол запекшийся гипс и высвободил его ступню, гипс совсем остыл. А Жак не дал ранам нормально зарубцеваться, потому что постоянно их трогал и расчесывал. Так он до конца своих дней и ходил, прихрамывая.