Эдвард Кэри - Кроха [litres с оптимизированными иллюстрациями]

– Вам понравились мои головы? – спросила я.

– А тут вообще-то довольно грязно! – сварливо заметила вдова.

– Вообще-то дворец очень большой, сами видите, – объяснила я, – настолько большой, что очень трудно содержать его в чистоте. Это все дикие кошки. В мой буфет однажды пробралась мышь. Так как вам мои головы?

– И что, сюда всех пускают? – не унималась вдова, завидев толпу перед Аванзалом Большого столового прибора. – Но, разумеется, мы не такие, как все, – заявила она громогласно. – Наша девочка – дворцовая художница при принцессе Елизавете. А что там за дверью?

– Нам пора в Аванзал Большого столового прибора, – сказала я. – Надо поторопиться.

– Никто меня никогда не торопит. Правда, Куртиус?

– О нет, Крошка, не надо ее торопить!

В зале караула, где все дожидались своей очереди, парни с коробками начали их спешно распаковывать. И тут я увидела в коробках мои восковые головы короля и королевы.

– Нет, прошу вас! – воскликнула я. – Не надо вносить их туда! Вы не должны этого делать!

– Нет, должны! – отрезала вдова. – Нам же надо оценить их сходство!

Я не смогла ей помешать. И раньше никогда не могла. Они вошли в зал. Вначале вдова, за ней Куртиус, потом парни с восковыми головами, а за ними Жак со своим слугой. Я не стала пробираться к швейцарским гвардейцам, как обычно, а держалась поближе к окнам, чем избежала начавшуюся суматоху.

В отличие от моих прошлых посещений Аванзала Большого столового прибора, сегодня переход людей из одного помещения в другое происходил не группами через определенные интервалы времени. Все встали толпой перед подковообразным столом. И сегодня гул голосов раздавался только за оцеплением королевских гвардейцев, со стороны публики. С другой стороны оцепления, где находились королевские особы, все только смотрели – но не на еду в тарелках, а на собравшийся народ.

Потом я заметила головы, мои головы, но их держала не я. Восковые король и королева, а перед ними – сам король и сама королева. Сходство обеих пар голов было полным. И если в самый первый момент по завершении работы я ощутила радость и гордость – это же были мои работы! – то сейчас меня внезапно одолело сомнение, которое как ядовитая лужа расползалось в моей душе. Головы, которые были подняты вверх, не имели тел, хуже того: обе были лысые, ибо на них отсутствовали парики, и посему выглядели они скальпированными. Они были устрашающе голыми и незаконченными. Там, где должны были быть глаза, зияли пустоты. Такое возникало впечатление, будто эти головы приволокли сюда прямо из прозекторской, и король с королевой лицезрели себя после смерти. Но я же этого вовсе не хотела. Это неправильно. Это чудовищная ошибка. Они никогда не должны были встретиться – мои король и королева и их живые прототипы. И тут я услыхала отчетливые хлопки в ладоши. Это, безусловно, аплодировал Куртиус. И я подумала: «Как чудесно! Как все-таки чудесно!» Но затем послышался стон, стонала женщина, затем раздался лай, похожий на собачий, а потом со всех сторон раздались крики, вопли, стенания.

Я убежала.

Я бросилась наутек.

Я спряталась.

Камеристки мадам де Полиньяк наконец меня отыскали: я пряталась на дворе, возле псарни. Меня отвели обратно во дворец, в апартаменты Елизаветы, втолкнули в мой буфет и заперли дверцы. Спустя, наверное, час, дверцы распахнулись, и Полиньяк самолично выволокла меня наружу. Две служанки задрали мне платье, и Полиньяк, занеся над головой трость, осыпала меня двадцатью тяжкими ударами. Со мной обошлись как с нашкодившим ребенком, хотя в ту пору мне было без малого тридцать! Когда она завершила экзекуцию, меня водворили обратно в буфет. Я судорожно дышала, и все у меня болело и ныло.

И запертая в буфете, я лежала без свечей в кромешной темноте и выглядывала в замочную скважину. Никто даже не остановился у моего узилища. Елизавета раз прошла мимо, она было подбежала к буфету, но за ней по пятам шла одна из наушниц Полиньяк, и ей пришлось пройти дальше по коридору, не перемолвившись со мной ни словечком.

В скважину я увидела, как из мастерской мадам Елизаветы лакеи выносят вещи: воск, краски, банки со скипидаром и маслом, все наши инструменты. Я звала и колотила пятками в дверцы, но никто не пришел ко мне.

Когда же дверцы наконец отперли, я увидала Пайе, и та взмолилась не заговаривать с ней. Странно было такое слышать от нее. Потом я заметила, как что-то свисает с дверцы буфета: это был восковый предмет, подвешенный на бечевке. Елизавета, оказывается, подходила к буфету – не поговорить со мной, как я сразу подумала, но чтобы прикрепить что-то к дверце. Это был хорошо выполненный восковой муляж селезенки.

– Хорошая я наставница, – пробормотала я. – Теперь сомнений нет никаких!

Записка под муляжом гласила:

Пайе шепотом известила меня, что отныне Елизавета не будет со мной видеться.

Но я сама отправилась к ней. Комната, которая всегда относилась ко мне в лучшем случае осуждающе, теперь казалась особенно враждебной.

– Ты уедешь домой, – объявила Елизавета.

– Мой дом здесь, – тихо произнесла я.

– Я тебе его одолжила. Временно. И твое время истекло.

– Я не понимаю.

– Ты нужна своему хозяину.

– Но я не хочу уезжать.

– Это не имеет значения.

– Я должна остаться здесь, с вами.

– Ты не моя.

– Мне еще нужно многому вас научить. Очень много чему.

– Мы закончили.

– Но я смогу приезжать сюда раз в неделю? Смогу я вас навещать?

– Гросхольц, послушай, сердце мое, мы больше не увидимся!

– Но так нельзя!

– Эти ужасные головы, лысые, безглазые. Королева была глубоко оскорблена. Лица с разинутыми ртами, вздутыми щеками. Точно простолюдины в городском кабаке.

– Но у меня было совсем иное намерение…

– Твои намерения ни при чем, дело не в них. Ты не спрашивала дозволения. Ты взяла и сделала. Твоего хозяина наказали. И лишь благодаря моему вмешательству их не арестовали и не посадили в тюрьму. Один из твоих домочадцев вел себя особенно буйно, и его пришлось усмирять. Мы приютили тебя, мы тебя кормили, к тебе относились с любовью и вниманием. А в знак благодарности ты изобразила нас свиньями в хлеву.