Эдвард Кэри - Кроха [litres с оптимизированными иллюстрациями]

Она выплыла из кабинета, что-то бурча себе под нос. Мы с моим наставником стояли и глядели друг на друга, не зная, что сказать. Наконец Куртиус, потрогав свою мушку, пробормотал:

– Она ушла в Пале-Рояль. У нее там комнаты. Ее облагодетельствовал сам герцог Орлеанский, он дал ей свое разрешение.

Я промолчала, а Куртиус продолжал:

– Эти дни она проводит там почти все время, курит сигары. Мы держим в Пале-Рояль наши лучшие восковые фигуры, самых благородных представителей высшего общества. Вообще-то нам здорово повезло. Такое место, и весьма приемлемая плата. А тут у нас остались только преступники и самые жуткие уроды. Понимаешь? Здесь – самое низкое отребье, а там – только благородные люди. Она присматривает за благородным семейством, а я стерегу сброд. Мы пришли к такому соглашению, понимаешь? Вот так мы теперь и живем: раздельно.

– Со времени моего отъезда, сударь, все так разрослось.

– Да, – печально согласился он. – Мы процветаем.

– Прошу прощения, сударь, я не могла не заметить. У вас что-то прилипло к подбородку?

– Прилипло к подбородку? – пробормотал он, снова тронув темное пятнышко. – Ах да, я иногда забываю, что у меня там это. Предполагается, что с ним я выгляжу привлекательнее.

– Вы так считаете, сударь?

– Я это делаю для нее. Знаешь, Крошка, эта мушка обошлась мне в тридцать пять ливров. Но она наилучшего качества, из черной тафты. Я так и не решил, где ее лучше пристроить. Иногда я прикрепляю ее на щеку, иногда – над верхней губой. А недавно она сама собой осталась на подбородке, и, мне кажется, там ей самое подходящее место. Но, по правде говоря, Мари, это все не стоит хлопот. Она все равно не обращает внимания.

Он вновь умолк, потом издал протяжный меланхоличный вздох и слегка встряхнулся.

– Ладно, пойдем со мной.

И мы пошли – но не в прежний Обезьянник, а через обширную новую пристройку, где я еще не была.

– Вам понравились головы? – спросила я. – Мои головы. Хотя бы чуть-чуть.

– Я надзираю за коллекцией недужных уродов.

– Мы прошли долгий путь после Берна, сударь.

– Берн? О да, я его помню, Крошка. Да, долгий путь – и да! Вот кем я стал. – Он ускорил шаг, точно за нами гнались. – Я тебе скажу кое-что, Мари. Люди поняли, в чем состоит мой талант. Я великий уравнитель. Понимаешь, я уравниваю людей. Обо мне писали в газетах – и я это читал! – и теперь, Крошка, меня называют великий уравнитель.

Он бросил на меня странный взгляд, точно внезапно пробудился ото сна.

– О, моя дорогая Мари, – воскликнул он, глядя прямо на меня и улыбаясь мне впервые за все время. – Я бы никогда не сказал этого в ее присутствии, потому что она такая властная, но я… рад, что ты вернулась домой!

– Я тоже очень рада вас видеть, сударь, но еще я скажу, что мне было очень грустно покидать дворец. Я прониклась симпатией к Елизавете, а она ко мне. Думаю, мне следует туда вернуться, и как можно скорее. Вы же отпустите меня, не так ли?

– Версаль лишается своих обитателей, Мари. Аристократы спешно его покидают.

– Неужели? Вы уверены? Но почему? Я не пони-маю…

– Не знаю, известна ли кому-нибудь причина, кроме разве что вдовы, ведь она изучает тот мир. И никто не понимает его лучше, чем она. Все рушится, надвигается хаос, Мари, ты разве не видишь? Люди затевают горячие споры по любому поводу. Хотел бы я, чтобы они не спорили так яростно, но они спорят. И это ее очень огорчает. Месье Мерсье стал такой беспокойный, все бегает, суетится, точно его замучили глисты. Все очень неопределенно.

– Так может быть, оно и к лучшему, что меня отослали оттуда прочь?

Куртиус, похоже, меня не слышал. Он ни с того ни с сего спросил:

– А она любила тебя, твоя Елизавета? Как это приятно быть любимым. Пойдем-ка…

Версаль? Аристократы его покидают? Разве такое возможно?

И я задумалась, наступит ли снова какая-то определенность.

– Появляются головы, новые головы, о которых приходится каждый день думать, – объявил мой наставник. – Обезьянник так разросся, что теперь мы уже не можем остановиться, даже если бы хотели. Вон там, Мари, твоя мастерская.

– Моя собственная мастерская?

– И с тобой будет постоянно работать Жорж Офруа.

При этих словах показался мальчуган.

– Здравствуйте, мадемуазель, – произнес он с поклоном.

Это он ко мне обратился.

– Привет, Жорж, приятно познакомиться.

Какое веселое, здоровое личико и какие кривые зубы! Он сразу мне понравился. Самый обычный тринадцатилетний мальчишечка. С каких пор мне знакомы такие создания?

– Я буду выполнять все, что вы мне поручите, – сообщил он. – Я к вашим услугам.

– Очень рада это слышать. Я и не знала, что у меня будет помощник. Раньше никогда не было.

– Я буду все хорошо делать для вас, мадемуазель.

– Не сомневаюсь.

– Я видел ваши королевские головы перед тем, как их отвезли в Пале! – воскликнул он. – Они такие знаменитые! Здоровские головы!

– Спасибо, Жорж, – вскричала я. – Так вот, значит, где они! В Пале-Рояль! Мои головы! А можно их увидеть?

– Тебе пора браться за дело, Крошка, – вмешался мой хозяин. – У тебя очень много работы!

Мастерская оказалась тесной комнатушкой, примыкающей к мастерской Куртиуса в первом этаже новой пристройки. Когда-то это был чулан с посудой, откуда все вынесли и поставили там стол и два стула. Своей двери в чулане не имелось, и туда можно было попасть, только пройдя через мастерскую моего наставника. В чулане было оконце, довольно высоко расположенное, поэтому мне пришлось приставить стул, чтобы выглянуть наружу. Но как бы там ни было, я обзавелась собственной комнатой, своей мастерской.

В первый день мои пальцы перетрогали все инструменты и банки, даже воск. Нам с Жоржем предстояло вылепить восковые руки для изваяния, для которого наставник сейчас заканчивал голову, а туловище изготавливалось в другой мастерской. Нашим первым заданием стали две лопатообразные заготовки для кистей с толстыми, как сосиски, пальцами, а потом в мою комнатку прибыло огромное туловище, с виду – типичного булочника из Шарантона, к которому предстояло приладить отлитые отдельно руки. Голова для этих пухлых рук была вся в оспинах, в пышном всклокоченном парике. Он смахивал на льва, изготовившегося к спариванию. Звали его граф Мирабо.