Нгуен Бонг - Избранное

— Да у нас там, — отвечал я ей, смеясь, — женятся очень поздно.

В словах ее ощущалось неподдельное преклонение перед Севером и революцией; но сколько же на все это наложилось нелепостей и предрассудков. Наверно, в голове у Лан была такая же путаница, только она почти ни о чем не спрашивала и сама говорила мало, все больше слушала. Особенно много недоразумений возникало вот по какому поводу: не станут ли северяне мстить, не начнут ли преследовать? Да и немудрено ожесточиться, считая, будто все тут (понимай — в оккупированных прежде районах) изменники. Но, едва тетушка заводила такие речи, Лан, сидевшая рядом, обычно останавливала ее:

— Ах, мама, вы бы лучше послушали…

Я понимал, Лан смотрит на это по-своему. Нет, она страшилась не строгостей, даже не репрессий, а унижения и позора. И потому особенно блюла свое достоинство. Это сказывалось и на наших каждодневных встречах. Она была со мною мила и сердечна, но сохраняла между нами некую дистанцию, барьер, словно говоря: «Вот я — такая, как есть; да, я — жена сайгонского офицера, но мне стыдиться нечего!..»

И чем больше удовлетворенье и радость по поводу дел на Севере проскальзывали в ее словах, тем упрямее замыкалась она в бессмысленной своей гордыне. Поэтому, рассказывая о Севере, я всячески старался не дать ей лишнего повода для тягостных, мыслей. Зато уж тетушка Ха в дотошных своих расспросах не упускала самых малых мелочей — и таких, которых я не любил касаться даже мысленно: служебных постов, окладов, пайков. А долгие мои поездки за границу, лишившие меня возможности непосредственно участвовать в войне, — они стали любимейшей ее темой, — тетушка расценивала как редкую, почти небывалую честь.

В Советском Союзе и в Чехословакии я рисовал для души и, не дорожа особенно своими работами, отдавал их каждому, кто ни попросит. Тамошние друзья мои, заполучив картину, покупали мне подарки или устраивали застолье. Подарки я отвергал наотрез, угощеньем прельщался иногда, но от выпивки обычно не отказывался, особенно, если друзья являлись с бутылками в мою комнату — пображничать вместе. И я здорово выучился пить европейские напитки, пил запросто и водку, и сливовицу.

Но в гостях у тетушки Ха я всякий раз просил лишь бутылку-другую знаменитого пива «33». Ибо не так уж и приохотился к спиртному: при случае мог выпить сколько угодно и с удовольствием, нет — тоже не беда. Бывая у друзей здесь, в Далате, сам я о выпивке не заговаривал, но если они подносили рюмку, опрокидывал ее, не моргнув. Тогда, сочтя меня завзятым питухом, приятели стали искать случая пригласить меня, и тут уж я попробовал и шотландского виски, и французского коньяка, и итальянского бренди…

Вечером накануне отъезда в Ханой приятель дал мне бутылку коньяка «Эннесе». За ужином у тетушки Ха я пил только пиво «33», коньяк на стол не поставил: тетушка и Лан наверняка отказались бы, не распивать же его при хозяйках в одиночку. Поужинав, я присел поболтать с тетушкой и с Лан, поиграл с детьми и лишь в начале десятого ушел в свою комнату.

Она предназначалась для гостей, за окном, выходившим в сад, открывался чудесный вид. Позади сада начинался пологий склон холма, поросшего соснами; из-за деревьев выглядывали крыши пагод и навершия башен… С гостиной и остальными помещениями комнату мою связывала галерея. Дверь напротив моей вела в комнату тетушки, рядом был небольшой покой, где стоял буддийский алтарь, и в дальнем конце — комната Лан, тоже выходившая в сад.

Вернувшись к себе, я решил сразу лечь спать. Но на меня почему-то нахлынула тоска, и я вдруг вспомнил о подаренной другом бутылке. Принес ее, сел и стал пить, глядя в сад. Днем там можно было разглядеть каждую клумбу, каждую грядку с капустой, зеленью, луком, клубникой… Кусты роз, хризантемы… Зеленые листья, яркие лепестки цветов, взрыхленная красноватая земля — все точь-в-точь как на картине. Но ночью в неверном свете фонарей и зыбком тумане деревья, грядки и цветники виднелись смутно, а порой и вовсе пропадали из глаз, словно переставали существовать. Я распахнул настежь все створки деревянных ставень и снова уселся, глядя в сад сквозь оконное стекло. Вскоре и его заволокло туманом, я как бы погружался в густые белесые клубы. И тут мне вспомнился вдруг открывавшийся осенними ночами вид из окна моего общежития в Праге на Страховом холме: старинные королевские и княжеские дворцы, Градчаны, кварталы Малой Страны, Карлов мост, Влтава, старый центр города с ратушей и синагогой, памятник Яну Гусу… Древняя Прага утопала в тумане. Вспоминал я другие места Чехословакии, припомнил Россию и страны, где был только проездом. Потом вспомнил наш Север, Ханой, свое детство. И казалось, воспоминаньям не будет конца, они наплывали чередой, точно мутные волны тумана.

Вдруг послышался негромкий стук в дверь. Слегка удивившись, я обернулся, потом встал и открыл ее.

— Ах, это ты, Лан.

— Не спишь еще?

— Нет-нет, заходи.

Она вошла, чуть помедлив, и увидала бутылку на столе.

— Как, и вы тоже пьете? — голос ее повеселел.

Я придвинул стул и улыбнулся:

— Садись, пожалуйста.

Но она осталась стоять.

— Отчего ж ты не попросил рюмки?

(Я, чтоб не затруднять хозяек, воспользовался стоявшей в комнате чайной чашкой.)

— Да ну, не все ли равно.

— Нет уж. Я схожу за рюмками.

Шагнув к порогу, Лан обернулась:

— Ты решил один выпить всю бутылку? Не закусывая?

Она рассмеялась.

— Нет, послушай, — замотал я головой, — не надо никаких закусок. Я уж привык…

— И ты никогда не разбавляешь коньяк?

Я не стал отвечать ей и сам спросил:

— Что, дети уже спят?

— Да.

— А тетушка молится Будде?

— Да.

Она не сводила с меня глаз и улыбалась и, судя по ответам, не очень-то прислушивалась к моим вопросам. Ее интересовало одно — бутылка коньяку, которую я собирался выпить в одиночку, не разбавляя, без всякой закуски.

Наконец она повернулась и направилась к дверям.

— Пойду за рюмками, — сказала она и уже на пороге добавила: — Может, и меня пригласишь выпить?

Игривый голос, быстрые движенья — все это так отличалось от обычной ее манеры держаться. Видно, ей очень пришлось по душе то, что я пил коньяк. Ну, а я — от первых же чашечек, от тумана, клубившегося за окном, и внезапного появления Лан — слегка ошалел. И пришел в себя, как раз когда она вернулась с двумя хрустальными рюмками и пачкой сигарет «555».

Прозрачная обертка с пачки была сорвана, но сигареты нетронуты. С самого первого моего визита тетушка Ха предлагала мне сигареты, но я неизменно отказывался. Ведь я не был курильщиком.

Лан открыла пачку и протянула мне:

— Ты, вообще-то, не куришь, я знаю. Но, может, затянешься сигареткой?